Поезд на рассвете - [105]

Егорыч повесил ватник на сук и, оставшись в меховой поддевке, легким походным топориком рубил дрова. Я достал из рюкзака котелок и пошел по воду.

Монгой был полноводен, бурлив и совершенно чист. Лишь кое-где появились первые забереги: стоял октябрь, но был он теплым на диво.

Вскипятив чаю и наскоро закусив, мы решили, пока не стемнеет, обойти поляны по левому берегу, где среди ерников, на голубичнике, перед заходом солнца могли кормиться косачи.

Два часа поисков ничего, однако, не дали. Только по возвращении, уже перед самым зимовьем, неожиданно подняли черного петуха. Впереди шел Егорыч, он и стрелял. Я поздравил его с первым трофеем.

II

Опять похрустывал костер. Вкусно пахло из котла. Курился чай. Он давно поспел, и похлебка была готова, а нам все не хотелось уходить в избушку. Потому, видать, что догорали последние теплые вечера, когда можно вот так посидеть у костра; потому что вообще хорошо, когда ты разжег костер и никуда не нужно спешить, и ничем не заняты мысли, кроме того, о чем думается само собой, что, подобно теплу от костра, входит в тебя, чтобы долго потом согревать.

Растопили в зимовье. Печурка поначалу зафыркала, курнула дымком, но вскоре успокоилась, подобрела. Егорыч знай подбрасывал дровишки.

— Ну вот, изба оттаяла, — сказал он. — Можно к супу приступать.

На полке, над столом, он пристроил огарок свечи, — вместе с пачкой соли, чаем, спичками и двумя луковицами оставленный теми, кто был здесь до нас, — принес котел с варевом, вынул из мешка ложки, кружки. И сразу преобразилось наше жилище, стало в нем тепло и уютно, совсем по-домашнему. Хотя, нет, тут все иначе. Когда к запаху похлебки, терпкому аромату чая и хлебному духу примешиваются запахи дыма и земли, сена, мха и хвои, — это создает совершенно особое сочетание; когда потягиваешь кипяток из кружки, когда в печке потрескивают сучья, а за стеной тайга, темень, и мороз крепчает, и на много километров ни души, — это, скажу я вам, совсем не то, что чаевать где-нибудь в коммунальной квартире, совсем другой вкус…

После ужина я взялся протирать ружья. Егорыч, стянув яловые сапоги, дремал. Он сидел на топчане в носках, обхватив руками колени, — маленький и сучковатый. Снежным комом белела в полумраке его большая косматая голова. Глаза были полузакрыты.

— Угадай, — неожиданно спросил Егорыч, — сколько лет этой избушке?

— С десяток, поди, будет?

— Бери больше. Она половину моего прожила… И вот сейчас я думал о том человеке, который ее срубил. Пришел, срубил и — ушел. Может, уехал далеко. Может, его давно и в живых нету. А зимовье стоит. И кого бы сюда ни занесло — он всегда согрет, укрыт от непогоды. Знаешь? Я бы тоже взял однажды пилу, топор и где-то в тайге срубил такое же зимовье, чтобы и от меня кому-нибудь через много лет было тепло. Одобряешь, а?

— Отчего же нет? Готов идти вместе с тобой… А кто же все-таки строил избушку?

Егорыч придвинулся к нашему светильнику.

— Говорят — Тимофей Корягин. Но я его так и не видел, а охочусь тут давненько. Помню, года четыре назад — работал я тогда агрономом в областном управлении — смотрели мы земли по Ушмукану, притоку Монгоя. И повстречался нам старик с лайкой и чудным ружьем — одноствольным, старинной конструкции. Старик высокий, кряжистый, с густой бело-рыжей бородой. Но не знаю, Корягин то был или кто другой. Не спросил. Рассказывают, он давно тут селился — лет тридцать назад. — Егорыч сунул в огонь валежину, налил себе полкружки чаю. — Дело-то как, говорят, было? Однажды приехал Тимофей на Монгой ягоду брать. Приехал с молодой женой. Брали вместе… Потом он спустился в ключ за водой. Жена осталась на ягоднике. Тут ее медведь и повстречал… Схоронил Тимофей жену и ушел из села. Одинокому было все равно, где жить. Срубил эту избушку… Летом — с геологами ходил, к топографам нанимался, сенокосчикам помогал, связистам. Зимой охотничал. Прожил тут долго. А как ноги сдали и глаз не таким верным стал — потянуло опять к людям. Жилье свое всякому захожему оставил… И кого здесь только не перебывало! И охотники, и рыбаки, и ягодники, и геологи, и лесозаготовители. Даже художник один жил…

Закончив рассказ, Егорыч опять откинулся к стене. Я собрал ружья и стал укладывать в рюкзак продукты: кроме нас, в избе были и старожилы — полевые мыши-проныры.

— Может, на бок? — предложил Егорыч. — Сегодня уж никто сюда не пожалует. Вот завтра — суббота, ожидай пополнение.

III

Свечу загасить не успели. В тишине — шаги. Распахнулась дверца. Из темноты:

— Привет охотникам! Пустите к огоньку.

— Заходи, ежели не разбойник, — отозвался Егорыч.

Большой кирзовый сапог водворился в наш терем, вслед за ним протиснулась коренастая фигура. Человек осмотрелся, притворил за собой дверь, присел на порог. Снял шапку, обнажив смуглый лоб и короткие сбившиеся волосы, располагающе улыбнулся.

— Добрый вам вечер. Не помешал? А я-то боялся — приду в холодную избу.

— Что так поздно?

— На попутной ехал, поломка случилась. Помогал шоферу.

— Ну, раздевайся, — пригласил Егорыч гостя. — Вон суп в котелке, вон чай. Подкрепляйся.

Вдвоем в тайге хорошо, втроем — лучше. Наш новый знакомый — звали его Игнатом — был шофер из Читы, лет сорок…