Поезд на рассвете - [104]

— Он у нас жил, — опять начал младший. — Весной, когда сильно мело, прибился. А теперь ушел…

Посерьезнел Андрейка. После долгого молчания твердо сказал:

— Нет, братишки, Белана не отдам. Может, он и жил у вас, да теперь на базу вернулся. Топайте. Не отдам!

— Мы тебе принесем выкуп, какой закажешь, — взмолился мальчонка.

— А ему цены нету, — отрезал Андрейка и отошел от забора, давая понять, что разговор окончен.

Белобрысый хотел еще что-то сказать, но брат одернул его, и оба, понурив головы, пошли на дорогу: впереди — старший с велосипедом, сзади — босоногий малыш. Напротив соседнего дома меньшой отстал от брата, приткнулся к изгороди и беззвучно заплакал…

Андрейка обеспокоенно посмотрел на меня, на мальчонку и вдруг перелетел через ограду.

— Ты чего?

— Это я… Белого загнал, я… выпустил, — отвечал малыш сквозь слезы. — А у него голубята… Теперь пропадут… Ихнюю мать вчера кобчик унес.

— Кобчик? — встревоженно переспросил Андрейка. — Ух ты-ы-ы!

Притихли и долго так сидели у забора: белобрысый, всхлипывая, размазывал слезы, Андрейка, подобрав коленки к подбородку, чертил что-то щепкой на песке. Перекинулись несколькими словами, но я не расслышал, о чем.

Андрейка поднялся первым.

— Айда.

Мальчонка удивленно поглядел на Андрейку, шмыгнул носом.

— Сразу бы говорил, что голубята у него… Идем, — повторил Андрейка повелительно и потянул мальчишку за руку. Завел его во двор. Постоял, окруженный голубями, поманил Белана. — На, возьми!

Белобрысый не поверил.

— Бери, говорю. Да только руки вытри.

Малыш, не спуская с Белана глаз, поспешно вытер о штанишки руки, схватил голубя, прижал к груди и, точно боясь, как бы Андрейка не передумал, юркнул в калитку.

— Никому не отдавай. Понял? Твой он, — проводил его Андрейка, не обращая на меня внимания, принялся загонять голубей в сарай.

Закрыл дверцу маленьким замком, по привычке осмотрел двор, крышу. Глянул в небо. Оно было теплым, синим. Высоко-высоко дрожали редкие облака. Легкие, как перо голубиное.

— Не прилетит больше Белан, — сказал не мне, а сам себе. — Теперь все, не прилетит.

Он снял с мольберта сырой холст и осторожно понес его в дом. Хотя картина была не готова, я не стал удерживать Андрейку.

Минуло полгода. Я уезжал в командировку на Север, в поселок вернулся, когда на дворе снова была весна. Не успел распаковать багаж, как влетел Андрейка — возбужденный и таинственный.

— Пошли скорей!

Спрыгнул с крыльца, и, надвинув на брови серебристую кроличью шапку, гордо вскинул голову.

— Ну-ка, гляди!

Над подворьем летал белый голубь, на одном месте, словно жаворонок.

— Белан!.. — Я был уверен, что это он: и хвост, и размах крыльев, и манера полета — все его.

Андрейка хитро прищурился.

— И он — и не он… Голубенок его. Тот самый, белобрысенький пацан принес. — Он не скрывал радости: — Ишь, чего творит. Эх, и птица! Надо же такому уродиться!.. Вылитый батька.

Андрейка подбросил шапку и весело свистнул.

Монгойское зимовье

I

Один шаг от дороги — и уже тайга… Убегает по северному Романовскому тракту наш автобус, и мы остаемся вдвоем с Егорычем.

Нас обступают высокие темноствольные лиственницы — прямые, как копья, и строгие. Где-то за тридевять земель городская суета. Здесь — другой мир. Другие запахи, другие звуки и даже тишина — другая. Властная и вместе загадочная. Боязно спугнуть ее. Невольно разговариваем шепотом.

— А ружьишко расчехли, — советует Егорыч. — Тайга — она тайга и есть.

Он был прав: километра не прошли — из ерника бросились козы. Помахали белыми «платочками» и скрылись. Но неподалеку. Скоро мы увидели их опять: перебежали просеку, нырнули в заросли. И сразу — новая встреча: только ступили на просторную поляну в березняке — чуть не из-под ног тяжело поднялись три копалухи[14].

На вершине — короткий привал. Теперь тропа стелется под гору. Идти легче. Склон — каменистый: тут и там голубеют в кустах багульника глыбы гранита. Меж камней ледок светится: ключи замерзли. Глянцевые листочки брусники блестят на солнце. Из-под них удивленно смотрят на тебя переспелые ягоды.

Но вот редеет лес, и нам открывается долина Монгоя. Привольная и солнечная. Ускоряем шаг, завидев зимовье.

Здравствуй, терем-теремок! Ну, а живет ли кто в тереме?

Дверь заложена щепкой. Открыли — следа постояльцев не видно. Выходит, нынче мы первые, нам и хозяевами быть. Егорыч тут не впервой, а для меня — все ново. Стал осматриваться.

Избушка — она стояла на песчаном пригорке, в сосняке — такая же, как многие таежные зимовья. Проста, невзрачна с виду, но срублена ладно и надежно: стены из толстых сосновых лесин — будто в землю вросли, и хотя бревна уже почернели от времени — крепости они завидной. Крыша плоская, корьем залатана, невысоко над ней поднимается жестяная труба.

Внутри избушка тоже проста. Переступишь, пригнув голову, порожек, справа печурка из кирпича; слева, в углу — столик на единой ноге, к срубу креплен; нары от стены до стены; два оконца — одно на юг, другое на запад. Вот и все удобства таежного жилища. Но что еще нужно охотнику, рыбаку и всякому иному страннику! Он и под искарью[15], у костра, готов ночевать в самый лютый мороз, а коли крыша над головой — тут он блаженствует…