Поезд на рассвете - [106]

Укладывались перед полуночью. Догорали в печке головешки. Слабые отблески то возникали на потолке и стенах, то, дробясь и вздрагивая, медленно гасли…

Я вышел за дровами.

Тишина… Такая, какая бывает только в тайге, и только глубокой осенью, когда по ночам воздух уже густеет от мороза; когда поникли травы и опали последние листья; когда, чувствуя приближение метелей, затаились и зверь, и птица; когда от близкого дыхания зимы стынут, погружаясь в долгий сон, и лес, и земля… Чу! — всплеск на речке: должно быть, утки. Они еще летят. Последние… И снова — тишина.

— Слушай, — доносится до меня голос Егорыча. — Ты не знал случайно старика Корягина? Он жил в этом зимовье.

— Как же, знал, — отвечает Игнат. — Позапрошлой осенью тут с ним белковали. Ничего старик, еще крепкий. И такой же крепкий табачище курит. Трубка у него полуфунтовая, с медвежьей мордой. Как набьет ее, как курнет — мухи дохнут… Что? Да он сто лет проживет! Кедры долго живут…

Уснули… А над зимовьем шептались высокие сосны. Они осторожно качали вершинами, словно просеивая звезды.

IV

Перед утром загудели сосны. В стены бухал порывистый ветер. Избушку выхолодило.

Первым заворочался Егорыч и скорее — к печке, подтапливать.

— Снегу надует, — сказал Игнат. — Это неплохо. На козла пойдем.

Дождались рассвета… Когда заголубело в оконцах, Игнат быстро оделся и побежал принести воды. Вдруг слышим — несется обратно.

— Вот гусак! Забыл охотничий закон: без ружья и до ветру не ходить. Из-под носа чернетей табунок залопотал. На плесе сидели… Чего предлагаю: до обеда пошнырять по Монгою, уток пострелять. Завтра их не будет, улетят.

Мы так и договорились. Егорыч с Игнатом тронули вниз, я — вверх. Там, сказали мне, озеро небольшое, утки на нем всегда есть.

…К обеду я заявился последним. Пока в азарте, то на озере, то на речке скрадывал уток, больше полдня пролетело. Досада брала: лишь два выстрела принесли удачу.

Игнат и Егорыч наварили картошки и поджидали меня. Они были довольны: все же ходили не напрасно. Наши трофеи были — две чернети, да две серых, да кряква, да гоголь с крохалем.

Мы уже допивали чай, когда на разбитом проселке, что тянется вдоль Монгоя, запрыгали два мотоцикла.

— Что я говорил? — поднялся Егорыч. — Сегодня суббота, моторизованный охотник двинул в тайгу.

Приехали трое. Увидав, что зимовье занято, хотели пробираться дальше, но Егорыч отсоветовал:

— Давай к нашему шалашу. Места хватит всем.

Двое — геологи. Молодые ребята. Одеты несколько странно, словно не для охоты: в новых белых полушубках, ватных брюках с иголочки и валенках, на обоих огненно-красные шарфы. Один небрежно откинул полу — на лацкане пиджака блеснул университетский значок, — знай наших! Держатся подчеркнуто независимо, даже заносчиво. Но в общем-то, видно, — неплохие парни.

Третий — великан в танковом шлеме и шубе до колен. Каменщик. Мотоцикл под ним — что хлипкий козленок.

Геологи сразу заявили, что они «по уткам», и подались к Монгою. Каменщик сказал, что ему «хоть бы одного рябка», но с нами по выводкам идти отказался.

— Я уже завтра. У меня тут одно местечко есть. А теперь — чайку заварим. Ради этого удовольствия и едешь в такую даль.

Вытряхнув из котомки свой котелок на одну душу — закопченную консервную банку с дужкой — и широченной спиной закрыв от ветра огонь, расположился у костра…

Вечером и вовсе многолюдно было у нас на таборе. Рассказов не переслушать. Одна беда — тесновато в избушке, не поместиться в ней сразу шестерым. Ужинали по очереди. Стали ложиться — тоже не очень просторно: устроиться можно не иначе, как на боку.

— Вы, братва, слушай мою команду, — басил каменщик. — Скажу ночью на левый бок — шевели, скажу на правый — опять вертись.

— Ничего, — сказал из угла геолог (тот, что со значком). — Могло быть и хуже. Когда бы и те двое остались.

— Какие двое? — спросил Егорыч.

— Да тут без вас на мотоцикле подъезжали… Еще и дед какой-то подходил. Узнал, что шестеро нас — отвалил.

— Деда-то не надо было отпускать, пристроили бы деда, — заметил Егорыч. — Гляди, замерзнет где-нибудь.

— Он не из таких, — подал голос второй геолог. — Мы его и оставляли, приглашали, а он: «Нет уж, сынки. Зачем вам под боком гнилое полено? Я привычный в тайге ночевать». Ушел.

— Э, как же так! — приподнялся Игнат. — Деда вы зря. Слышь, как шумит-буянит?

— Ничего, — вмешался каменщик. — Озябнет — воротится.

Как там ни тесно было — уснули быстро. И не слышали ни ветра, ни распоряжений нашего командира…

V

Открыв глаза, я скорее почувствовал, чем понял, что за ночь в природе что-то произошло. Глянул в окно: снег! Все белым-бело.

Вскочил Игнат. Обрадовался:

— Снег! Порядок! Вот ко времени-то. Как по заказу.

Он стал поторапливать меня и Егорыча. Велел положить в рюкзак сала, хлеба и сахару, прихватить котелок. Повел за Монгой, на заветную тропу, где, по его предчувствию, мы непременно должны подстрелить гурана.

Ветер угомонился. Падал мелкий снег. Легко дышалось и хорошо было идти по первой пороше: звучнее теперь тайга и понятнее — следы на снегу все тебе расскажут.

— Гляди-ка, — неожиданно свернул Игнат с тропы, — тут кто-то ночевал.

Точно. В небольшом углублении, под корнями поваленной сосны, было устроено нечто вроде балагана: земля устелена сухой травой, сверху — навес из веток сосновых. На земле, против балаганчика, — обгорелые поленья. Отсюда к Монгою тянулся след.