Поэты пражского «Скита» - [89]

на безнадежные деревья

и на бульвары городов,

на наши дымные кочевья.

И прошумели небеса,

как отшумят воспоминанья; —

в пустые темные глаза

плывет холодное сиянье.

И непришедшая весна,

как будто медля в отдаленьи,

в безглазые провалы сна

крылатою спускалась тенью,

напоминая нам еще,

что под неистовством несчастий

наш крик и трепет освещен

душой, разорванной на части.

«Скит». III. 1935

IN MEMORIAM HOELDERLIN [107]

Диотима, вернись… я сгораю, падая в тьму;

ты сквозь жизнь прорастала огромною тенью,

ты зимою цвела, ты сияла мне одному,

а зима отвечала горячею розой и пеньем.

Ты помнишь ту жизнь, Диотима? Тогда

все ночи и звезды сквозь нас восходили, —

и бились в дремоте, в зеркальных тенетах пруда,

а в небе шумели орлиные крылья,

и черные клювы мерцали в ночи;

любовь поднималась, как клекот на скалы…

но крылья затихли… и солнца лучи

текут и пронзают, холодные тонкие жала.

Все в ночь обращается… слышишь… все в ночь…

и в солнце бессолнечном, в темные годы,

я вижу тебя отступающей в ночь,

в пустые пространства жестокой и спящей природы.

«Скит». III. 1935

УРОК РОМАНТИКИ

Огонь струится,

             свеча плывет,

и гость стучится,

             ко мне идет.

Лиловым лоском

             цветы текут,

горячим воском

             мне пальцы жгут.

И бьется звоном

             окно в огне,

вечерний гомон

             плывет ко мне.

Влетают звуки,

             танцует мир,

в дыму и скуке

             сырых квартир.

А гость садится

             у синих стен,

взлетает птицей

             с цветком Кармен.

В звенящем танце

             идут за ней

с глазами пьяниц

             и королей.

И в вихре темном

             кружась, кружась,

в вечерний гомон

             ты унеслась.

Так каждый вечер

             прекрасен мир,

безумный ветер

             по струнам лир.

Далекий отсвет

             страны твоей,

дрожащий отсвет,

             игра теней.

РАССТАВАНЬЕ

Все отступает в сумрак лет,

и ты, душа, уходишь с ними,

стирается на камне след,

где было раньше имя, имя…

В твоих летящих волосах

и в нежности твоей чудесной,

кому дано познать твой страх

пред неизбежным, неизвестным?

И кто поймет твой трепет рук, —

о раненые крылья птицы! —

где музыки бессмертный звук

над скрипкою еще томится

и умирает не родясь.

«Современные записки». 1937. Т. 65

СВИДАНЬЕ

Там в тишине рождался звук

и нарастал из отдаленья,

ты в зеркале прошла, мой друг,

прозрачной, неживою тенью,

и, руки протянув ко мне,

ты в призрачной своей отчизне

изнемогала в темном сне,

в стеклянной задыхалась жизни,

о, если б вырваться могла

неотвратимою судьбою,

о, если бы со мной была

ты настоящею, живою,

но с плачем падала без сна

туда, где я помочь неволен,

где голос мой не заглушил

твоей непоправимой боли.

«Современные записки». 1937. Т. 65

Вадим МОРКОВИН >*

«Утро. Бегу сквозь мглу…»

Утро.

Бегу сквозь мглу.

Хмуро нависли крыши.

Вдруг

— на одном углу

белая клякса

— афиша.

Вскользь — равнодушье глаз

и

— в перебоях сердце.

Каждая буква — приказ,

каждая — крик о концерте.

Вечер.

Неровен шаг.

Рту пересохшему горько.

В церковь иные так

строго —

как я на галерку.

Всюду икра голов —

снизу,

с боков

и сзади.

Аплодисменты.

Рев.

И вы

— внизу, на эстраде.

Тихо.

Роняет рояль

синий романс старинный.

А вы

— стальная спираль

— зурна

— струна Паганини

— молния

— ураган

— в небо из шахты дверца.

В этот вечер

— мне песни,

— а вам

— к ногам одно лишнее сердце.

Ночь.

Тороплюсь сквозь мглу.

Желто трамваев веселье.

И

на одном углу

белая клякса —

похмелье.

«Воля России». 1929. № 4

ИЗ Т. ДРАЙЗЕРА [108]

Смолой и солью

                пахнут паруса;

Шуршат

                шершавые канаты.

И каждый день —

                иные небеса.

Иной —

                меридиан заката.

Боксер зеленый —

                шепчет океан —

Свинец и смерч!

                — изысканные сказки.

Кораллом пены обуян

Притон титанов —

                остров Пасхи.

Плюется пеплом Попокатепетль,

Орел и кактус! —

                спит Гвадалахара.

Шипучий щелк лукавых кастаньет,

И сушит шелк

                аркады Альказара.

Не солнце — шпоры!

Клык и карабин,

И мясо грифам —

Кодекс Индостана,

И бредят дрофы трепетом дробин

Среди саванн

                спаленного Судана.

А я?..

Пайка годов считаю слизь,

Безволь и боль! —

                — лихая сбруя.

Нещадно трепеща за «жизнь»,

Не вглядываясь.

Не волнуясь,

И не ища.

Прага «Воля России». 1931. № 1–2

«Прощайте… Кончено! Четыре четких года…»

Прощайте… Кончено! Четыре четких года

Мне сердце горячил горчичный газ волос.

Вотще!.. Как тяготит никчемная свобода!

Как сердце демпингом захлестывает злость!

На реях грез ничьи не реют гюйсы.

Бессильно мысли скатаны в бунты.

На гроте желтый флаг…

Но так сердца не бьются!

Так в Рим с милицией! Так польские бунты!

Списать в расход четыре цепких года,

И графом д’Артуа артачить стаю строк.

Не видеть Вас… Постыдная свобода!

Не трепетать у Ваших милых ног.

«Скит». I.1933

ЦЫГАНСКИЙ РОМАНС

Трамвай летел, пылая знойной страстью,

Чертя дугой пунктиры синих звезд,

Навстречу вечеру, наискосок ненастью,

Стремительный, стрекочущий норд-ост.

И я летел вослед тугим ресницам.

Пленяя рой принцесс, как струны Берлиоз,

Предчувствуя, что счастье не приснится,

И трепеща в прибое грешных грез.

Но Ваших каблуков не смея тронуть взглядом.

Смеяться вежливо набором слов сухих,

Рвя сердце ревностью и изнывая рядом,