Поэты пражского «Скита» - [57]

Виляя тяжелым хвостом.

         Внизу дома и храмы

И улиц густеющий мрак —

         Там нитку сжал упрямо

Мальчишеский грязный кулак.

         А в небе ветра трубы,

А в небе высокая цель…

         Но тянет нитка грубо,

И падает змей на панель.

         В мучительном усильи

Срываясь со всех якорей,

         Ломая в тучах крылья,

Душа отлетает горе..

         И падает, как камень.

Считай же мгновенья пока:

         Закат взмахнет руками,

В глазах поплывут облака,

         Заплачет ветер жидко,

По ржавым бульварам шурша,

          Легко порвется нитка —

                     И ты улетишь, душа!

1927 «Воля России». 1928. № 1

ВОЗВРАЩЕНИЕ

         Чужое небо будет так же ясно,

Когда, себе и мертвым изменив,

Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно

От лубочно-прекрасных сел и нив.

         И я решу торжественно и просто,

Что мне один остался путь — назад,

Туда, где слышно в тишине погоста

Мычанье возвращающихся стад.

         И, бредовой надеждой возрожденный,

Я в день отъезда напишу стихи

О том, что красный Бонапарт — Буденный,

Любимый сын и шашки и сохи.

         А из окна вагона, утром рано,

Смотря на уходящие поля,

Скажу сквозь волны мягкие тумана:

Прощай, чужая, скучная земля!

         И замелькают мимо дни и ночи,

Как за окном местечки и леса,

И вот, уже я в трюме, между бочек.

А ветер плещет солью в паруса.

         И скажут мне пронырливые греки:

— Сегодня будем. Скорость семь узлов. —

Я промолчу. Ведь в каждом человеке

Бывают чувства не для мертвых слов.

         Я промолчу. И загремят лебедки,

Раздастся чья-то ругань, беготня…

А вечером в разбитой старой лодке

На темный берег отвезут меня.

         И в ясном небе только что взошедший

Прозрачный месяц будет проплывать,

А на земле какой-то сумасшедший

Песок и камни, плача, целовать…

         Но спин не разогнуть плакучим ивам,

Растоптанным цветам не зацвести, —

И разве можно будет стать счастливым,

Когда полжизни брошу на пути?

         Нет. Лишь одним бродягой станет больше.

И я пройду, тоской и счастьем пьян,

Всю родину от Иртыша до Польши,

Сбивая палкой кочки да бурьян.

         Мое лицо иссушат дождь и ветер.

Но голос дрогнет, нежен и суров,

Когда прощаться буду, на рассвете

Гостеприимный оставляя кров.

         И так вся жизнь: убогая деревня,

Курчавый лес, душистые хлеба,

Обедня в церкви маленькой и древней —

Великолепно строгая судьба!

         Но никогда не прекратится пытка —

Суд справедливый совести жесток —

Случайная почтовая открытка,

В далеком поле поезда свисток

         Напомнят мне с неотразимой силой

Иную жизнь в покинутом краю,

Друзей заветы, женский голос милый,

Изгнание и молодость мою.

1926 «Воля России». 1928. № 1

КОННИЦА

         Толпа подавит вздох глубокий,

И оборвется женский плач,

Когда, надув свирепо щеки,

Поход сыграет штаб-трубач.

         Легко вонзятся в небо пики.

Чуть заскрежещут стремена.

И кто-то двинет жестом диким

Твои, Россия, племена.

         И воздух станет пьян и болен,

Глотая жадно шум знамен,

И гром московских колоколен,

И храп коней, и сабель звон.

         И день весенний будет страшен,

И больно будет пыль вдыхать…

И долго вслед с кремлевских башен

Им будут шапками махать.

         Но вот леса, поля и села.

Довольный рев мужицких толп.

Свистя сверкнул палаш тяжелый,

И рухнул пограничный столб.

         Земля дрожит. Клубятся тучи.

Поет сигнал. Плывут полки.

И польский ветер треплет круче

Малиновые башлыки.

         А из России самолеты

Орлиный клекот завели.

Как птицы, щурятся пилоты,

Впиваясь пальцами в рули.

         Надменный лях коня седлает,

Спешит навстречу гордый лях.

Но поздно. Лишь собаки лают

В сожженных, мертвых деревнях.

         Греми, суворовская слава!

Глухая жалость, замолчи…

Несет привычная Варшава

На черном бархате ключи.

         И ночь пришла в огне и плаче.

Ожесточенные бойцы,

Смеясь, насилуют полячек,

Громят костелы и дворцы.

         А бледным утром — в стремя снова.

Уж конь напоен, сыт и чист.

И снова нежно и сурово

Зовет в далекий путь горнист.

         И долго будет Польша в страхе,

И долго будет петь труба, —

Но вот уже в крови и прахе

Лежат немецкие хлеба.

         Не в первый раз пылают храмы

Угрюмой, сумрачной земли.

Не в первый раз Берлин упрямый

Чеканит русские рубли.

         На пустырях растет крапива

Из человеческих костей.

И варвары баварским пивом

Усталых поят лошадей.

         И пусть покой солдатам снится —

Рожок звенит: на бой, на бой!..

И на французские границы

Полки уводит за собой.

         Опять, блестя, взлетают шашки,

Труба рокочет по рядам,

И скачут красные фуражки

По разоренным городам.

         Вольнолюбивые крестьяне

Еще стреляли в спину с крыш,

Когда в предутреннем тумане

Перед разъездом встал Париж.

         Когда ж туман поднялся выше,

Сквозь шорох шин и вой гудков,

Париж встревоженно услышал

Однообразный цок подков.

         Ревут моторы в небе ярком.

В пустых квартирах стынет суп.

И вот, под Триумфальной аркой,

Раздался медный грохот труб.

         С балконов жадно дети смотрят.

В церквах трещат пуды свечей.

Все громче марш. И справа по-три

Прошла команда трубачей.

         И крик взорвал толпу густую,

И покачнулся старый мир —

Проехал, шашкой салютуя,

Седой и грозный командир.

         Плывут багровые знамена.

Грохочут бубны. Кони ржут.