Поэты пражского «Скита» - [56]

Вы, кто сердцем непорочны и чисты,

Вы, кого мечты о подвигах томят, —

В руки копья и картонные щиты!

Слышите, как мельницы шумят?..

«Воля России». 1927. № 5–6

«В тот страшный год протяжно выли волки…»

В тот страшный год протяжно выли волки

По всей глухой, встревоженной стране.

Он шел вперед, в походной треуголке,

Верхом на сером в яблоках коне.

И по кривым ухабистым дорогам,

В сырой прохладе парков и лесов

Бил барабан нерусскую тревогу,

И гул стоял колес и голосов.

И пели небу трубы золотые,

Что император скоро победит,

Что над полями сумрачной России

Уже восходит солнце пирамид.

И о короне северной мечтали

Романтики, но было суждено,

Что твердый блеск трехгранной русской стали

Покажет им село Бородино.

Клубился дым московского пожара,

Когда, обняв накрашенных актрис,

Звенели в вальсе шпорами гусары.

Его величества блюдя каприз.

Мороз ударил. Кресла и картины

Горят в кострах, — и, вздеты на штыки,

Кипят котлы с похлебкой из конины…

А в селах точат вилы мужики!

Простуженный, закутанный в шинели.

Он поскакал обратно — ждать весны.

И жалостно в пути стонали ели,

И грозно лед трещал Березины…

Порой от деда к внуку переходит,

По деревням, полуистлевший пыж,

С эпическим преданьем о походе,

О том, как русские вошли в Париж.

Ах, все стирает мокрой губкой время!

Пришла иная страшная пора,

Но не поставить быстро ногу в стремя.

Не закричать до хрипоты ура.

Глаза потупив, по тропе изгнанья

Бредем мы нищими. Тоскуем и молчим.

И лишь в торжественных воспоминаньях

Вдыхаем прошлого душистый дым.

Но никогда не откажусь от права

Возобновлять в ушах победы звон,

И воскрешать падение и славу

В великом имени: Наполеон.

«Воля России». 1927. № 5–6

ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты…

А. К. Толстой

         Распорядитель ласковый и мудрый

Прервал программу скучную. И вот —

В тумане электричества и пудры

Танго великолепное плывет.

Пока для танцев раздвигают стулья,

Красавицы подкрашивают рты.

Как пчелы, потревоженные в улье,

Гудит толпа, в которой я и ты.

Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный,

И слушаю, как под стеклянный звон

Там декламирует с надрывом пьяный,

Что он к трактирной стойке пригвожден.

Кричат вокруг пылающие лица.

И вдруг решаю быстро, как в бреду:

Скажу ей все. Довольно сердцу биться

И трепетать на холостом ходу!

         А в зале, вместо томного напева,

Уже веселый грохот, стук и стон —

Танцуют наши северные девы

Привезенный с бананами чарльстон.

И вижу: свет костра на влажных травах,

И хижины, и черные тела —

В бесстыдной пляске — девушек лукавых,

Опасных, как зулусская стрела.

На копья опираясь, скалят зубы

Воинственные парни, а в лесу

Сближаются растянутые губы

Влюбленных, с амулетами в носу…

Но в этот мир таинственный и дикий,

В мир, где царят Майн-Рид и Гумилев,

Где правят людоедами владыки

На тронах из гниющих черепов,

         Ворвался с шумом, по-иному знойный,

Реальный мир, постылый и родной,

Такой неприхотливый и нестройный,

Такой обыкновенный и земной!

И я увидел: шелковые платья

И наготу девических колен,

И грубовато-близкие объятья —

Весь этот заурядный плоти плен.

И ты прошла, как все ему подвластна.

Был твой партнер ничтожен и высок.

Смотрела ты бессмысленно и страстно,

Как я давно уже смотреть не мог.

И дергались фигуры из картона:

Проборы и телесные чулки,

Под флейту негритянскую чарльстона,

Под дудочку веселья и тоски…

         Вот стихла музыка. И стало странно,

Неловко двигаться, шутить, шуметь.

Прошла минута, две. И вдруг нежданно

Забытым вальсом зазвенела медь.

И к берегам покинутым навеки

Поплыли все, певучи и легки;

Кружились даже, слабо щуря веки,

На согнутых коленях старики.

Я зал прошел скользящими шагами.

Склонился сзади к твоему плечу, —

Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? —

И вот с тобою в прошлое лечу.

Жеманных прадедов я вижу тени

(Воображение — моя тюрьма).

Сквозь платье чувствуя твои колени;

Молчу и медленно схожу с ума.

         Любовь цветов благоухает чудно,

Любовь у птиц — любовь у птиц поет,

А нам любить мучительно и трудно:

Загустевает наша кровь, как мед.

И сердцу биться этой кровью больно.

Тогда, себя пытаясь обокрасть,

Подмениваем мы любовь невольно,

И тело телу скупо дарит страсть.

Моя душа не знает разделений.

И, слыша шум ее певучих крыл

(Сквозь платье чувствую твои колени),

Я о любви с тобой заговорил.

И мертвые слова затрепетали,

И в каждом слове вспыхнула звезда

Над тихим морем сдержанной печали, —

О, я совсем сошел с ума тогда!

         Твое лицо немного побледнело,

И задрожала смуглая рука.

Но ты взглянула холодно и смело.

Душа, душа, ты на земле пока!

Пускай тебе и горестно и тесно,

Но, если вскоре все здесь будет прах,

Земную девушку не нужно звать небесной,

Не нужно говорить с ней о мирах.

Слепое тело лучше знает землю:

Равны и пища, и любовь, и сон.

О, слишком поздно трезво я приемлю,

Земля, твой лаконический закон…

Тогда же вдруг я понял, цепенея.

Что расплескал у этих детских ног

Все то, чем для Тобозской Дульцинеи

Сам Дон Кихот пожертвовать не мог.

Все понял, остро напрягая силы,

Вот так, как будто сяду за сонет, —

И мне уже совсем не нужно было

Коротенькое, глупенькое «нет».

«Воля России». 1927. № 8–9

БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ

         Закат осенний тает.

Порывисто в небе пустом

         Бумажный змей летает,