Поэты пражского «Скита» - [55]

И, как в старой давней сказке.

               Любят сразу и навек.

Это сон раскрыл котомку, —

И чернить не надо тонко

               Края век.

И кармин теперь не ляжет,

И морщинки острой пряжей

               Скоро, скоро на лицо.

Это бродит сон несмелый,

Это к нам пришел и сел он

               На крыльцо.

Там сидит — седой, нечеткий…

А в руках такие четки,

Что вовек не перебрать…

Ветер вьет седую прядь,

Чуть коснется тихих рук…

               Шорох — стук.

               Спи, мой друг!

«Дни, как золото, последние…»

Дни, как золото, последние,

Дни, как золото, горят.

Не пойду с тобой к обедне я.

Буду новый шить наряд.

Надоело гувернанткою

Быть непутному тебе.

Стану лучше алой ранкою

На закушенной губе.

Дни, как золото, последние,

Дни, как золото, горят.

И душа моя победнее,

И темней твой темный взгляд.

Пусть другая будет добрая,

Терпеливая твоя.

И пускай я злая, кобра я,

Но веселая змея.

ДУДОЧКА

1

У тебя есть струны.

Это ты опалов горсти лунных

В пену звуков уронил.

У меня есть дудочка.

И хочу, она еще — хоть чуточку

            Чтоб попела у могил.

2

Я выжгла горестью каленой

Узор на дудочке своей.

            И день тот знойный был жесток.

Печалью светлой напоенный

Вечерних нежностью теней,

            Ее прослушает лужок.

Два звука чистых и высоких,

В протяжной трели отдыхая,

            Попеременно запоют.

Умрут в задумчивой осоке,

И птица дикая ночная

            Ответит им: — Я тут, я тут!..

ГРЕБЕШОК

Раз к дантисту гребешок

На трамвае прикатил.

Говорит ему: — Дружок,

Ты б мне зубы починил…

А дантист его в ответ

Пригласил в свой кабинет.

            — Вот присядьте в это кресло…

            Ах, вы весь как из картонки…

            Этот зуб немного треснул —

            Материал ужасно тонкий.

            И ужасно ваши хрупки

            Целлулоидные зубки…

            И посажены так густо,

            Что чинить их трудно очень.

            Но зато мое искусство…

— Фу, как гадко ты всклокочен!.. —

            Теребил его больной, —

Зуб ты вставь мне золотой.

Починил дантист как мог.

Золотые клал заплаты.

И беззубый гребешок

Снова стал зубатый.

            Плату выложил на стол,

            Расплатился и ушел.

Алексей ЭЙСНЕР >*

«Стихает день, к закату уходящий…»

          Стихает день, к закату уходящий.

Алеют поле, лес и облака.

По вечерам и горестней и слаще

Воспоминаний смутная тоска.

          Вот так же хлеб стоял тогда в июле.

Но — кто глухую боль души поймет —

Тогда певучие свистели пули,

И такал недалекий пулемет.

          И так же теплый ветер плакал в роще,

И тучи низкие бежали до утра.

Но как тогда и радостней и проще

Казалась смерть под громкое ура.

          И как под грохот нашей батареи,

Ложась на мокрую и грязную шинель,

Спокойней засыпал я и скорее,

Чем вот теперь, когда ложусь в постель.

          Как было легче перед сном молиться,

И, прошептав усталое аминь,

Увидеть в снах заплаканные лица

И косы чеховских унылых героинь.

          А на заре — почистить голенище

Пучком травы, и снова в строй. Теперь

Моей душе потерянной и нищей

Приятно вспомнить гул приклада в дверь.

          Когда, стучась в покинутую хату.

Чтоб отдохнуть и выпить молока,

Ругают громко белые солдаты

Сбежавшего с семьею мужика.

          Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.

Весь мир теперь — нетопленный вагон.

Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно.

Да как и целоваться без погон!

          Ничей платок не повяжу на руку.

И лишь в стихах печальных повторю

Любви к единственной немую муку

И перед боем ветер и зарю.

Прага, 1926 г. «Годы». 1926. № 4

ДОН КИХОТ

Нарисованные в небе облака.

Нарисованные на холмах дубы.

У ручья два нарисованных быка

Перед боем грозно наклонили лбы.

В поле пастухами разведен огонь.

Чуть дрожат в тумане крыши дальних сел.

По дороге выступает тощий конь,

Рядом с ним бежит откормленный осел.

На картинах у испанских мастеров

Я люблю веселых розовых крестьян,

Одинаковых: пасет ли он коров

Иль сидит в таверне важен, сыт и пьян.

Вот такой же самый лубочный мужик

Завтракает сыром, сидя на осле.

А в седле старинном, сумрачен и дик,

Едет он — последний рыцарь на земле.

На пейзаже этом он смешная быль.

Прикрывает локоть бутафорский щит.

На узорных латах ржавчина и пыль.

Из-под шлема грустно черный ус торчит.

— Что же, ваша милость, не проходит дня

Без жестоких драк, а толку не видать.

Кто же завоюет остров для меня,

Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать! —

— Мир велик и страшен, добрый мой слуга,

По большим дорогам разъезжает зло:

Заливает кровью пашни и луга.

Набивает звонким золотом седло.

Знай же, если наши встретятся пути,

Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдам

Для того, чтоб этот бедный мир спасти,

Для прекраснейших из всех прекрасных дам. —

Зазвенели стремена из серебра.

Странно дрогнула седеющая бровь…

О, какая безнадежная игра —

Старая игра в безумье и любовь.

А в селе Тобосо, чистя скотный двор.

Толстая крестьянка говорит другой:

— Ах, кума. Ведь сумасшедший наш сеньор

До сих пор еще волочится за мной!..

В небе пропылило несколько веков.

Люди так же умирают, любят, лгут,

Но следы несуществующих подков

Росинанта в темных душах берегут.

Потому, что наша жизнь — игра теней,

Что осмеяны герои и сейчас,

И что много грубоватых Дульциней

Так же вдохновляет на безумства нас.