Поэты пражского «Скита» - [16]

Хозяин, слышите?

Они — скучают…

Спешите к ним!

Развеселите их!

V

Скорей!

Развеселите их, хозяин,

пока сознание у них на дне.

Скорей!

Скорей!!

Вы знаете: нельзя им

теперь со мною быть наедине.

Ведь здесь — по этим выщербленным доскам —

хожу и я,

и близок мой черед!

Ведь я могу быть чутким подголоском

их совести…

Вот — проскользнув вперед

неслышным шагом

(в тростниковой чаще

так хищный зверь скользит на водопой),

одним прыжком

в углу

на гулкий ящик,

толпе — над головами — над толпой

я крикну!

Розовыми пузырями

сорвутся маски с восковых людей:

с имен, что мы привычно презираем,

с примеров подражанья для детей.

VI

Я крикну!

В парусиновом музее

с подставок медленно на пол сойдут

живые люди.

Не посмеет

их задержать хозяин:

лишний труд!

Уже глаза в глазах,

в шагах походки

заметили знакомые черты;

уже обрушились перегородки

веков.

В растерянности суеты

уже ищейками бросая взоры,

в уме подсчитывая гонорар,

спешат талантливые репортеры…

Уже сенсации готов удар,

и через час на перекрестках улиц,

протягивая влажные листки,

от тяжести и скорости сутулясь,

появятся газетчиков полки.

VII

Какая радость может быть в печати:

вдвоем с газетой в сладостной тиши,

все имена — читать и обличать их

в переворотах знаний и души.

Великий Петр!

Он — призовым боксером,

его удел — песчаный, пыльный ринг,

и славой увядающею скоро:

удар,

свисток,

толпы звериный рык.

Наградой — ресторан

и воздух синий

от папирос,

и поднятый стакан,

и тост,

что возгласит банкир и циник

лысеющий, лукавый Талейран.

Он любит бокс и любит Клеопатру.

Над Нилом — над искусственной водой

она блестит по строгому контракту

незаменимою кинозвездой.

VIII

Так — изменившись, так — в суровой роли

врачей, чиновников, мастеровых

идут в толпе Ньютон, Савонарола,

Людовик Солнце, тысячи иных

имен таких же славных.

Пиджаками

скрывая мускулы и котелком

нетленный гений,

вялыми шагами

с толпой сливаются. Толпе знаком

их шаг, их взгляд.

Ни речи, ни костюмы

не выделяют их…

И не нужна

толпе — их жизнь: бесцветно и угрюмо,

как жизнь толпы, развернута она.

Музеи восковых фигур закрыты.

Хозяин — нуль, хозяин — проиграл:

он не живет уже, и скроют плиты

еще один невыгодный финал…

Плати, хозяин, чтобы я молчал!

СЛУЧАЙНЫЕ СТИХИ

Как долог путь! Избитая дорога

И месяц сгорбленный, и вялая трава…

По вечерам — у дымного порога

Плащом дорожным тело укрывать.

И знать: ничто не будет новым;

Разрежет солнце вяжущую муть,

И застучат опять подковы —

             В далекий путь.

Измятыми, лежалыми словами

Не высказать расплесканную грусть…

Нет женщины печальнее глазами,

             Чем Русь!

             Ветер обманный

             Над полями стынет.

             Над полями туманы

             Густые, густые, густые…

Слова — колосья: долгими ночами

Их гнет к земле расплесканная грусть:

Проходит женщина с печальными глазами

             Русь!

«Озерные проталины, хрупкий снег…»

             Озерные проталины,

                         хрупкий снег,

             звоны кандальные

                         в тишине.

             Ветер над соснами.

             Полумесяц — серьга.

             С пушистыми косами

                         пурга.

Ах, Россия! Страна бесконечная,

не распаханный плугом пустырь.

Ширь степей и задумчивость вечная,

да прибитые ветром кусты.

Тело Ее — медвежее,

думы — разбойный свист,

а сердце — такое нежное:

             весенний лист.

Тело — медвежее,

думы — разбойный свист…

Прохожие и проезжие:

             посторонись!

Бредят равнины снежные,

воздух простором мглист…

Тело Ее — медвежее,

сердце — весенний лист.

Думы разбойные,

хрупкий снег,

сосны стройные

во сне:

мерзлые подталины,

звонкий лед,

над холмами дальними

стаи лет…

Кто твои перечислит тропы?

Кто с трудом прочтет по складам

степей непокойных ропот

и четкий рисунок льда?

Не любят Тебя и не знают:

Ты так далека, далека…

Только птиц бесконечных стаи

не пугают Твои снега.

Только птицы кружатся над рощами,

знают ласковость летних дней:

сколько солнца горстями брошено

на широкую грудь полей!

Перелетные в небе птицы,

дождем прибитая пыль,

придорожной рощи ресницы

и верстовые столбы.

Ночь тягучая,

             звезды над тучами

                            и ручьи текучие…

И птицы, и пыль, и ветер,

и дождь, и ночная мгла,

как мы — бездомные дети,

             не знающие угла.

«Своими путями»1925. № 8–9

КИНОСЕАНС

Пусть глицериновые слезы

скользят по девичьим щекам

и снег летит из-под полозий

к ее слезам, к ее шагам,

мы равнодушные, мы дремлем,

нам скучен радостный экран,

и медленно скользят деревни,

и города скользят в туман.

* * *

Но музыки сорвалось пенье!

И взвизгнул брошенный смычок!

От этого оцепененья

никто предчувствовать не мог:

над обезумевшим оркестром,

среди взметнувшихся рядов

так сердцу — стало тесно, тесно!

так горлу — не хватало слов!

* * *

Без слез, без гнева и печали

с серебряного полотна,

бесшумной развевая шалью,

неслышно спрыгнула она.

И медленно прошла, коснувшись

холодной тенью жарких рук,

но руки сильные послушно

лишь воздух замыкали в круг…

* * *

Не зажигались долго люстры.

Экран привычно, как всегда,

горел настойчиво и грустно:

До свидания, господа!

АСТРОНОМ

Давно изжив и славу, и любовь,

наскучив жить, не веря в жизнь за гробом,

он по ночам седеющую бровь

склоняет над холодным телескопом.

Всю ночь, пока в янтарных облаках