Поэты пражского «Скита» - [15]

             и сжат рот:

ветер севера, вздымая песок,

             бьет, рвет.

В бездну бездонную завлечет муть —

             жесток песок!

Мертвым, прервавшим последний путь,

             нет дорог!

VIII

В ночь, когда полотно намокнет,

узость входа видна едва,

и квадратная голова:

ног усталых коснутся когти,

дверь брезента толчком закинув,

с солнца пятнами по бокам

гибкий зверь, изгибая спину,

шерстью солнечной льнет к рукам.

Вместо звезд — глаз упорных угли,

сила — когти и пламя глаз…

Зверь и я — вековые джунгли

мы пройдем в полуночный час.

Нас не выдаст ни тьма, ни ветер,

трав упругий ковер для ног:

дети ночи и джунглей дети

знают, что и кому дано.

В ночь, когда рокот джунглей страшен,

диких молний изломан ряд,

встретив тигра у древней башни,

я оставил в стволе заряд.

IX

Месяца рог тишиной отточен,

звезды дрожат вышины боясь…

Сладко скользить над обрывом ночью

тише и злей, чем скользит змея.

Сладко, тюки — кружева и бархат

сбросив у моря в сырой песок,

выждать, пока отзовется барка

скрипом уключин в условный срок.

Смелым — угроза за каждой веткой.

Кто помянет о пустом таком?

Сладко под пение пули меткой

смерть в темноте обмануть прыжком.

Тьмы не страшит роковая пауза:

сладко наутро — душа пьяна! —

с теми, чей выстрел в лесу метался,

выпить граненый стакан до дна.

X

Подгибались уже колени,

резал ноги блестящий лед:

через горы он гнал оленей

третий день без пути — вперед!

В дымной юрте из шкуры рваной,

где метался огонь костра,

пьяный Белый швырнул стаканом

в Бога Мудрости и Добра.

Неуклюжее тело Бога

глухо стукнулось о порог,

и с усмешкой грозил с порога

деревянной рукою Бог.

Знал — погибнут олени скоро,

но не смел повернуть назад:

шел за ним через лес и горы

оскорбленного Бога взгляд.

XI

Медлительно жевали жвачку

волы в пыли известняка,

и деготь липнущий запачкал

бешмет истертый старика.

На перевале близ аула,

качнув на каменном горбу,

мой проводник — Али сутулый —

разбил скрипучую арбу.

И, сгорбленный, следя за бегом

оторванного колеса,

сказал в тускнеющее небо,

прищурив зоркие глаза:

«В ауле нам не встретить вечер,

не починить в горах арбы…

Так каждому предел намечен

тяжелым колесом Судьбы».

XII

В порту под грохот разгрузки

(не знает отдыха порт)

спешат по лестницам узким

в таверну «Мартовский кот».

Хозяин, грязный и тучный,

склонясь над стойкой, следит:

карманы вытрясти лучше

за каждый выпитый литр.

В углу под грязные шутки,

под гул и крики еще

сидит с надеждою жуткой

индеец — пьяница Джо.

Готов любому за виски

с ножом прижаться в окне

и тень с ликующим свистом

скальпировать на стене.

Под звон уплоченной меди

хозяин выбросит нож:

Бродяга пьяный — последний

из прерий изгнанный вождь.

XIII

От бессилья хотелось плакать,

но я сжал побледневший рот.

Я сказал ему: «Ты! Собака!

Как теперь мы пойдем вперед?»

Он с усмешкой во взоре строгом

Мне в упор посмотрел в глаза:

«Господин знает слишком много,

чтоб пути не найти назад».

Я ударил его: «С Тобою…

Ты, проклятый, со мной пойдешь!»

Но не дрогнувшею рукою

он кривой протянул мне нож:

«Все мы гости на этом свете.

Я расстаться с живыми рад.

Никогда господин не встретит

больше девушки у костра».

МУЗЕЙ ВОСКОВЫХ ФИГУР

Только змеи сбрасывают кожи.

Гумилев

I

Грузовики спесиво протрусили,

над мостовой кривая тень легла,

затянутые рыжей паутиной

четыре ржавых дрогнули угла.

Столетний дом встряхнулся беспокойно:

он чует смерть в рычаньи колеса —

она склонилась за стеной с поклоном

и вежливо блестит ее коса.

За парусиной острие не ранит:

печаль и гнев для жизни исчерпав,

она лишь слушает, как в балагане

смеются восковые черепа,

как бродит тень по трещинам мозаик —

по мишуре плакатов и реклам,

и спит спокойно ласковый хозяин,

подушками прильнув к ее ногам.

II

Вы видели хозяина?

Так просто

его узнать в толпе: он средних лет,

вес средний,

без примет лицо

и роста

как будто среднего…

В осенней мгле,

когда над улицами дождевые

клубятся облака

и в небе мгла,

и памятниками городовые

на освещенных высятся углах,

вот он короною возносит зонтик.

Вот он спешит в сиянье площадей,

чтоб раствориться в близком горизонте

пальто и прорезиненных плащей!..

И растворяется…

В шеренгах улиц

двоится зонтик, пухнет котелок:

их сотни!

Тысячи!

Как дымный улей,

шуршит земля под шагом черных ног.

Ill

Но черный шорох сердцу только сладок:

охотнику — стеречь тропу зверей;

хозяину — пытливо между складок

доход у парусиновых дверей;

хозяину, чтоб по часам улыбку

на губы натянув: весь смех — наперечет!

в поклонах — горбуном крикливым, липкой

слащавой лестью оправдать доход;

чтобы звенеть о старый мрамор сдачей

отполированного пятака,

чтоб кротко ждать, пока его не спрячет

рука очередного простака,

чтоб, наконец, доверчивые спины

пронзить иглой: игла — правдивый взгляд —

и чувствовать: от взгляда сердце стынет —

и видеть: руки от него дрожат!

IV

Всего лишь миг!

Так — в полуночной тундре

Олений сон тревожит мерзлый хлыст!

Так — бледность жуткую

скрывая пудрой,

тревожит сердце опытный артист.

Мгновение!

И вновь в круговорот

знакомых дней увлечена душа,

и снова гости входят, беззаботно

по доскам покоробленным шурша…

Британских щек кирпичные румянцы,

минутная восторженность славян

фокстротом слов —

американским танцем

французские,

немецкие

слова!

Скользят друг к другу

льстивыми речами

торжественные посетители…