Поэтика пространства - [82]
Но поскольку эти проблемы вплавления бытия в конкретное пространство, пространство большой качественной определенности, затрагивают феноменологию воображения, – ибо нашему воображению надо хорошенько поработать, чтобы мы могли «вжиться» в новое пространство, – давайте посмотрим, как воздействуют на нашего автора фундаментальные образы. Находясь в Пустыне, Диоле не освобождается от власти океана. В его раздумьях пространство Пустыни не вступает в противоречие с пространством водных глубин, а, напротив, начинает изъясняться языком воды. Это подлинная драма материального воображения, драма, порожденная конфликтом воображения двух таких враждебных друг другу стихий, как горячий песок пустыни и толща морской воды, без возможности компромисса в виде месива или грязи. Страница Диоле отличается такой искренностью воображения, что мы приводим ее целиком.
«Когда-то я написал, – говорит Диоле, – что человек, познавший морские глубины, никогда уже не сможет стать прежним, таким, как все. И в такие моменты, как сейчас (среди пустыни), я нахожу этому доказательство. Ибо я заметил, что, шагая среди песков, мысленно наполняю Пустыню водой! В моем воображении я превращал в воду пространство, которое меня окружало, и в центре которого я двигался. Я жил в воображаемом водном мире. Двигался в жидкой среде, прозрачной, надежной, упругой, то есть в морской воде, вернее, в воспоминании о морской воде. Этой уловки было достаточно, чтобы сделать непереносимо засушливый мир более гостеприимным, приручив скалы, тишину, одиночество, волны солнечного золота, низвергающиеся с неба. Даже усталость ощущалась не так сильно. В мечте меня держала морская вода, и я не чувствовал своей тяжести.
Я заметил, что не впервые бессознательно прибегаю к этой психологической защите. Тишина и неторопливость моей жизни в Сахаре вызывали у меня воспоминания о погружении. Тогда какая-то неизъяснимая нежность омывала мои внутренние образы, и при созерцании картины, отраженной моей мечтой, я вдруг видел, как вокруг плещется вода. Я шел, неся в себе сверкающие отблески и пронизанную светом глубину, которые были не чем иным, как воспоминаниями о море».
Итак, Филипп Диоле ознакомил нас с психологической техникой, помогающей оказаться где-то там, в каком-то абсолютном «где-то там», которое сдерживает натиск сил, удерживающих нас здесь, в тюрьме нашего реального местопребывания. Речь идет не просто о бегстве в некое пространство, со всех сторон открытое приключениям. Без сложной системы экранов и зеркал в ящике, который доставляет Сирано де Бержерака в государства солнца, Диоле переносит нас в «где-то там», в совершенно другой мир. И для этого он, можно сказать, использует одни лишь психологические механизмы, заставляя действовать самые надежные, самые мощные законы психологии. Он прибегает лишь к помощи такой несокрушимой и неоспоримой реальности, как фундаментальные материальные образы, образы. которые составляют основу всякого воображения. Тут явно нет места вздорным фантазиям или иллюзиям.
Время и пространство здесь подчинены образу. «Где-то там» и «когда-то» имеют большую власть, чем hic et nunc[184]. У здешнего бытия есть страховка – бытие «где-то там». Пространство, великое пространство становится союзником бытия.
Ах! Как много полезного для себя могли бы узнать философы, если бы они читали поэтов!
VIII
Поскольку мы только что брали в качестве примера два героических образа, образ погружения в морскую бездну и образ пустыни, два образа, которые мы можем переживать только в воображении, не имея возможности напитать их каким-либо личным опытом, то в конце главы приведем более близкий для нас образ, который сумеем напитать нашими воспоминаниями, связанными с равниной. Мы увидим, как случайный, несущественный образ может управлять пространством, диктовать пространству свои законы.
Созерцая безмятежную равнину, то есть реальный мир в состоянии покоя, человек может ощутить спокойствие и отдохновение. Однако в воображаемом мире зрелище равнины зачастую уже не производит должного эффекта. Чтобы вернуть зрелищам равнины былую силу воздействия, нужно найти какой-то свежий, неизбитый образ. Литературный образ, новый и неожиданный, трогает душу и помогает ей услышать призыв к спокойствию. Литературный образ настолько обостряет чувствительность души, что она может реагировать даже на самые незначительные, до смешного слабые воздействия. Вот чудесный отрывок из романа д’Аннунцио[185] «Огонь», где он описывает взгляд зайца в одно из редких мгновений, когда этот зверек, вечно дрожащий от страха, чувствует себя в безопасности: этот взгляд наполняет осенний пейзаж дивной умиротворенностью: «Случалось ли вам видеть, как заяц поутру выскакивает из борозды на недавно вспаханном поле, несколько мгновений бежит по серебристому инею, потом в тишине останавливается, садится на задние лапы и, насторожив уши, смотрит на горизонт? Кажется, что его взгляд умиротворяет Вселенную. Неподвижно сидящий заяц в минуту передышки от своих вечных тревог созерцает поля, над которыми поднимается пар. Невозможно представить себе более надежное свидетельство глубокого спокойствия, царящего вокруг. В это мгновение заяц – священное животное, которому следует поклоняться». Направление, в котором распространяется покой, постепенно охватывающий равнину, указано совершенно четко: «Кажется, что его взгляд умиротворяет Вселенную». Мечтатель, который вверит свои грезы этому устремленному вдаль взгляду, с особой остротой ощутит необъятность расстилающихся впереди полей.
