Поэтика пространства - [83]

Такая страница сама по себе – превосходный тест на восприятие риторики. Она словно подставляется под удары глухих к поэзии критиков. Она очень характерна для д’Аннунцио и может служить убедительным доказательством того, что метафоры у этого итальянского писателя часто бывают вычурными и громоздкими. Было бы гораздо проще, рассуждают позитивные умы, дать прямое описание безмятежных полей! Зачем автору понадобился этот заяц-созерцатель в качестве посредника? Но поэту нет дела до их рассудительных замечаний. Он хочет последовательно показать нам, как созерцание все сильнее захватывает созерцающего, показать все этапы развития образа, и прежде всего – мгновение, когда спокойствие зверька вливается в спокойствие всего окружающего мира. Мы осознаём функцию взгляда, у которого нет конкретной цели, который уже не смотрит на какой-то отдельный предмет, а смотрит на мир. Мы не смогли бы достичь такого ощущения первозданности, если бы поэт описал нам свое собственное созерцание. В этом последнем случае все свелось бы к очередному пережевыванию известной философской темы. Тогда как заяц у д’Аннунцио на мгновение освобождается от своих рефлексов: глаз не высматривает опасность, не служит заклепкой в живой машине, не подает сигнал к бегству. Да, если у пугливого животного делается такой взгляд – это и в самом деле священный миг созерцания.

Несколькими строками выше, следуя инверсии, которая выражает дуализм созерцающего-созерцаемого, поэт усмотрел в прекрасных, больших, спокойных глазах зайца некое сходство с водной стихией, характерное, по его мнению, для глаз травоядных животных: «Эти большие влажные глаза… сияющие, словно пруды в летний вечер, заросшие камышом пруды, где целиком отражается и преображается небо». В нашей книге «Вода и грезы» мы привели много других литературных образов, которые говорят нам, что пруд – это око пейзажа, что мир впервые увидел самого себя, отразившись в воде, что красота пейзажа, усиленная отражением, – это источник космического нарциссизма. Так, Генри Дэвид Торо в книге «Уолден, или Жизнь в лесу» легко и естественно приходит к увеличенным образам: «Озеро – самая красивая и выразительная часть пейзажа. Это око земли, и когда наблюдатель погружает в него взгляд своих очей, он исследует глубины собственной природы».

Здесь мы в очередной раз видим, как проявляется диалектика необъятности и глубины. Мы не знаем, где отправная точка двух гипербол, гиперболы слишком острого зрения и гиперболы пейзажа, который смутно видит себя, заглядывая под тяжелые веки стоячих вод. Но всякое учение о воображаемом непременно должно быть философией излишнего. Всякий образ непременно должен подвергнуться увеличению.

Один современный поэт отличается более скромными запросами, но и он говорит:

Я обитаю в спокойствии листьев, и лето все растет.

Так пишет Жан Лескюр.

Спокойный лист, который действительно обитаем, спокойный взгляд, замеченный в самом что ни на есть смиренном созерцании, – это проводники необъятности. Эти образы увеличивают мир, увеличивают лето. Бывают моменты, когда поэзия распространяет волны покоя. Возникший в воображаемом бытии покой утверждает себя как выступающая точка бытия, как ценность, которая является доминирующей, в ущерб другим, подчиненным состояниям бытия, в ущерб миру, полному тревог. Необъятность была увеличена созерцанием. А позиция созерцания такая большая человеческая ценность, что она придает необъятность впечатлению, которое психолог справедливо посчитал бы мимолетным и несущественным. Но стихи – это проявления человеческой реальности; и, чтобы объяснить их, одних только отсылок к «впечатлениям» будет недостаточно. Надо их пережить, пережить в их поэтической необъятности.

Глава девятая Диалектика внешнего и внутреннего

Величавая география человеческих границ.

Поль Элюар. Плодоносные глаза

Ибо мы находимся там, где нас нет.

Пьер-Жан Жув. Лирика

Один из основных принципов практического воспитания в мои детские годы гласил: «Не ешь с открытым ртом».

Колетт. Тюрьма и рай

I

Внешнее и внутреннее составляют поистине мучительную диалектику, а геометрическая очевидность этой диалектики сбивает нас с толку, когда мы пытаемся применить ее в метафорических областях. Она обладает такой же непреклонной четкостью, как диалектика «да» и «нет», от которой зависит всё. Забывая об осторожности, мы используем эту диалектику как основу для образов, управляющих всеми представлениями о позитивном и негативном. Логики очерчивают окружности, которые пересекаются либо исключают друг друга, и их правила тут же становятся понятными. Для философа внутреннее и внешнее мыслится как бытие и небытие. Таким образом, самая глубокая метафизика берет начало в имплицитной геометрии, геометрии, которая, хотим мы этого или нет, придает нашей мысли пространственный характер; если бы метафизик не умел рисовать, смог бы ли он думать? Понятия «открытое» и «закрытое» – вот что заменяет ему мысли. Открытое и закрытое являются метафорами, которые он привязывает ко всему, даже к своим системам. Жан Ипполит на одной из своих лекций, посвященной сложной структуре отрицания, резко отличающейся от простой структуры отрицания, затронул тему