Поэтика пространства - [81]
Между этими двумя полюсами, сознанием господства и чувством отрешенности, мы могли бы выявить множество нюансов, если принять в расчет настроение мечтателя, время года и силу ветра. И всякий раз мы убеждались бы, что есть мечтатели, которых равнина умиротворяет, и мечтатели, у которых равнина вызывает состояние беспокойства; это различие было бы особенно интересно изучить, поскольку равнина часто считается упрощенной картиной мира. Возможность пережить новый нюанс восприятия зрелища, которое отличается единообразием и которое можно свести к одной идее, – одна из радостей феноменологии поэтического воображения. Если поэт искренне переживает этот нюанс, феноменолог может быть уверен, что отследил зарождение образа.
Будь наше исследование более обстоятельным, мы должны были бы показать, как все эти нюансы вписываются в представление о величии, возникающее при созерцании равнины или плоскогорья, и, например, объяснить, почему греза равнины никогда не совпадает по характеристикам с грезой плоскогорья. Такое исследование – дело непростое, поскольку писатель иногда пускается в подробное описание увиденного, поскольку он заранее измерил свое одиночество в квадратных километрах. В таких случаях приходится грезить с картой в руках, грезить в категориях географии. Так грезит Пьер Лоти под сенью дерева в Дакаре, своем порту приписки: «Глядя в сторону, противоположную морю, мы вопрошали необъятные, простиравшиеся до самого горизонта пески»[181]. Разве эти простиравшиеся до самого горизонта пески – не картина пустыни, сложившаяся в голове школьника, не Сахара из школьного атласа?
Гораздо большую ценность для феноменолога представляют образы Пустыни в замечательной книге Филиппа Диоле «Самая красивая в мире пустыня». Необъятность этой пустыни отзывается напряженностью в сокровенных глубинах человеческой души. Как говорит путешественник и мечтатель Филипп Диоле[182], пустыню надо пережить «такой, какой она отражается во внутреннем мире странника». Для Диоле «эти обломки гор, эти пески и мертвые реки, эти камни и палящее солнце», весь этот мир, называемый пустыней, «присоединен к внутреннему пространству». Благодаря этому присоединению различные образы сливаются воеди но в глубинах «внутреннего пространства»[183].
Однако эта интериоризация Пустыни у Диоле не сопровождается чувством внутренней опустошенности. Напротив, Диоле дает нам пережить драму образов, фундаментальную драму материальных образов воды и засухи. В самом деле, «внутреннее пространство» у Диоле – это приобщение к сокровенной субстанции. Ему много раз приходилось нырять на большую глубину, и это доставляло ему наслаждение. Океан стал для него «пространством». Погрузившись на сорок метров в воду, он нашел «абсолют глубины», глубину, которая уже не поддается измерению, глубину, которая не смогла бы активнее повлиять на наши грезы и наши мысли, даже если бы ее объем увеличили вдвое или втрое. Опытному ныряльщику Диоле удалось по-настоящему проникнуть в толщу воды. И когда мы, читая его предыдущие книги, вместе с ним переживаем это завоевание водной бездны, то распознаём в этом пространстве-субстанции некое одномерное пространство. Да, у этого пространства есть измерение. И мы так далеки от земли, от земной жизни, что это водное измерение приобретает для нас характер беспредельности. Искать верх и низ, правую и левую стороны в мире, так крепко сплавленном единой субстанцией, значит думать, а не жить – думать, как прежде в земной жизни, а не жить в новом мире, завоеванном при погружении. Что касается меня, то я, до того, как прочесть книги Диоле, даже не представлял себе, что беспредельное может быть так легко доступно для нас. Достаточно лишь начать грезить о чистой глубине, о глубине, которой для бытия не требуются замеры.
Но тогда зачем Диоле, этому психологу, этому онтологу человеческой жизни под водой, отправляться в Пустыню? Какая жестокая диалектика заставляет его сменить беспредельность воды на бескрайность песков? На эти вопросы Диоле отвечает как поэт. Он знает, что каждая новая космичность обновляет наше внутреннее бытие, и каждый новый космос открывается нам, лишь когда мы сбрасываем путы прежнего восприятия. В начале своей книги Диоле говорит нам, что собирался «завершить в пустыне магическую процедуру, которая на большой глубине позволяет ныряльщику сбросить привычные путы времени и пространства и соединить жизнь с потаенной внутренней поэмой».
А в конце книги Диоле подытожит: «Опуститься в морские глубины или отправиться бродить по пустыне значит сменить пространство», а сменяя пространство, покидая пространство обычного чувственного восприятия, мы вступаем в контакт с пространством, выполняющим психическое обновление. «В пустыне, как и в глубине моря, невозможно сохранить свою прежнюю душу, ограниченную, наглухо закрытую и неделимую». Такая смена
