Поэтика пространства - [72]

Поэты часто вводят нас в мир невозможных шумов, настолько невозможных, что их можно счесть неудачной и неинтересной выдумкой. Посмеялись – и мимо. Однако в большинстве случаев сам поэт явно не относился к своему стихотворению, как к игре: в этих образах чувствуется скрытая нежность. Рене-Ги Кадур, живущий в Деревне счастливого дома, написал однажды:

Слышно, как щебечут птицы на ширме[148].

Ибо все цветы разговаривают и поют, даже те, что мы рисуем. Ты не можешь нарисовать цветок или птицу, если сидишь молча.

Другой поэт скажет[149]:

Его секретом было

…………………

Уменье слушать цветок,

Использовать его краски.

Клод Виже, подобно другим поэтам, слышит, как растет трава. Он пишет[150]:

Я слушаю,

Как молодой орешник

Зеленеет.

Такие образы следует воспринимать в их бытии, которое представляет собой реальность выразительности. Именно поэтическая выразительность обуславливает их бытие. Их бытие стало бы ущербным, если бы мы захотели соотнести их с какой-либо реальностью, даже с какой-либо психологической реальностью. Они подчиняют себе психологию. Они не соответствуют никакому психологическому импульсу, кроме чистой потребности выражения, возникающей в праздный миг бытия, когда мы слушаем природу, слушаем в ней то, что не может говорить.

Таким образам не нужно быть правдивыми. Они просто существуют, и этого достаточно. В них сущность образа достигает абсолюта. Они преодолели грань, которая отделяет обусловленную сублимацию от сублимации абсолютной.

Но даже если брать за основу психологию, переход от психологических впечатлений к поэтическому выражению порой столь трудноуловим, что возникает соблазн подвести под чистое выражение фундамент определенной психологической реальности. Моро де Тур «не может устоять перед искушением процитировать Теофиля Готье, когда тот языком поэта рассказывает о своих впечатлениях, связанных с приемом гашиша»[151]: «Мой слух, – говорит Готье, – невероятно обострился; я слышал шум красок; зеленые, красные, синие, желтые звуки наплывали на меня отдельными, четко различимыми волнами». Но Моро де Тур не попадается в ловушку: он подчеркивает, что цитирует слова поэта, «несмотря на поэтическое преувеличение, которым они проникнуты и на которое даже не стоит указывать». Но для кого же тогда эта цитата? Для психолога или для философа, изучающего поэтическое бытие? Иначе говоря, кто здесь преувеличивает: гашиш или поэт? Один только гашиш не смог бы вызвать такое преувеличение. А мы, уравновешенные читатели, знакомые с гашишем только через литературу, вряд ли смогли бы услышать звучание трепещущих красок, если бы поэт не сумел донести его до нашего слуха, до нашего суперслуха.

Но как можно видеть неслышимое? Существуют сложные формы, которые даже в состоянии покоя могут издавать звуки. Искривленные предметы продолжают изгибаться, и при этом слышится скрип. Это знал Рембо, когда написал:

Он слушал, как шевелятся чешуйки краски

на облупленных шпалерах.

(«Семилетние поэты»)

Легенда о мандрагоре возникла благодаря форме этого растения. Говорили, будто корень мандрагоры, похожий на человеческую фигуру, кричит, когда растение выдергивают из земли. А как выразительно звучит в ушах мечтателя каждый слог этого названия! Слова – раковины, внутри которых слышен шум моря. Сколько историй умещается в миниатюре одного-единственного слова!

А в стихах рокочет прибой тишины. В небольшом сборнике стихотворений Перикла Патокки с прекрасным предисловием Марселя Реймона в одной строке сосредоточена тишина далекого мира:

Я слышал далекую молитву источников в земле.

(«Двадцать стихотворений»)

Бывают стихи, которые стремятся к тишине, как мы спускаемся в глубины памяти. Как, например, вот это замечательное стихотворение Милоша:

Пока буря выкрикивает имена покойниц,

Или едкий старый дождь шелестит на забытой дороге

…………………….

Слушай – только это – только великую тишину —

слушай.

(О.В. де Л. Mилош, опубликовано в Les Lettres, год 2-й)

Ах! Сколько мгновений тишины приходится нам вспоминать на склоне лет!

XII

Как трудно в точности определить место великих ценностей бытия и не-бытия! Где искать первопричину тишины – в величии не-бытия или во всевластии бытия? Тишина бывает «глубокой». Но где первопричина ее глубины? В мире, где молятся еще не родившиеся источники, или в сердце человека, который много страдал? И на какой высоте бытия должны открыться уши, которые слушают?

Что до нас, то мы, философы прилагательного, запутались в диалектике глубокого и большого; бесконечно малого, которое придает глубину, или большого, которое расширяется, не ведая пределов.

Каких бездонных глубин бытия достигает диалог Виолены и Мары в «Благовещении» Клоделя! Всего несколькими словами он связывает воедино онтологию невидимого и неслышимого.

ВИОЛЕНА (слепая). Я слышу…

МАРА. Что ты слышишь?

ВИОЛЕНА. Как окружающее существует вместе со мной.

Образ здесь настолько глубок, что следовало бы посвятить долгие размышления миру, который существует в глубине благодаря своей звучности, миру, все существование которого, похоже, сводится к существованию голосов. Такое хрупкое и преходящее явление, как голос, может свидетельствовать о самых впечатляющих аспектах реальности. В диалогах Клоделя – мы могли бы без труда привести множество подобных примеров – можно найти доказательства существования некоей реальности, соединяющей вместе человека и мир. Но до того, как заговорить, надо услышать. И мало кто умел вслушиваться лучше, чем Клодель.