Поэмы - [7]

Любовь давно уже за облаками,

Владеет похоть потная землей

Под маскою любви — и перед нами

Вся прелесть блекнет, вянет, как зимой.

Тиран ее пятнает и терзает:

Так червь листы расцветшие глодает.

Любовь, как солнце после гроз, целит,

А похоть — ураган за ясным светом,

Любовь весной безудержно царит,

А похоти зима дохнет и летом…

Любовь скромна, а похоть все сожрет,

Любовь правдива, похоть нагло лжет.

Я больше бы сказал, да не дерзаю,

Предмет уж стар, оратор же незрел…

Итак, тебя с досадой покидаю,

Стыд на лице, и в сердце гнев вскипел,

А уши, что речам хмельным внимали,

Горят румянцем — так их оскорбляли».

От нежных рук, державших на груди,

Уходит он, из сладостных объятий

Он вырвался. Венера впереди

Лишь горе чует, плача об утрате.

Как в небе метеор, мелькнув, погас,

Так он скрывается во мраке с глаз.

Она за ним следит… Так мы порою

Глядим на отплывающих друзей,

Когда корабль уже закрыт волною,

До туч взлетевшей в ярости своей,

И тьма, как необъятная могила,

Уже любимый облик поглотила.

Смущенная, как тот, кто вдруг в поток

Алмаз бесценный уронил случайно,

Как путник, чей погаснул огонек,

Бредет в ночном лесу тропинкой тайной,

Так и она лежала в темноте,

Утратив путь к сияющей мечте.

Бьет в грудь она себя, и сердце стонет,

А ближние пещеры, как бы злясь,

Назад к богине эти стоны гонят,

Как будто бы усилить боль стремясь.

Она раз двадцать всхлипнет: «Горе, горе!»

И плачут двадцать эхо, стонам вторя.

О том, как дерзких юношей в рабов

Любовь в безумстве мудром обращает,

Как губит в детство впавших стариков,

Она уныло песню начинает…

Заканчивает скорбный гимн печаль,

А эхо все уносит гулко вдаль.

Всю ночь звучат мотивы скучной песни,

Часы влюбленных молнией летят…

Что им всего на свете интересней,

То, думают, любой услышать рад.

Но часто их подробные рассказы

Охоту слушать отбивают сразу.

Но с кем ей провести придется ночь?

Ведь звуки эхо льстить бы ей сумели…

Их слушать, как буфетчиков, невмочь

В дыму таверны, за бутылкой эля.

Им скажешь: «Да!» — они ответят: «Да!»

И «Нет!» на «Нет!» услышишь ты всегда.

Вот жаворонок нежный! В час рассвета

Он ввысь из влажных зарослей вспорхнет,

И встанет утро. Прославляя лето,

Величьем дышит солнечный восход

И мир таким сияньем озаряет,

Что холм и кедры золотом пылают.

Венера солнцу тихо шлет привет:

«О ясный бог и покровитель света!

Свет факелов и звезд далекий свет,

Весь этот блеск — твое созданье это…

Но сын, рожденный матерью земной,

Затмить сумеет свет небесный твой».

И к роще миртовой Венера мчится,

Волнуясь, что уж полдень недалек,

А весть о милом в тишине таится…

Где лай собак и где гремящий рог?

Но вдруг возникли отклики в долине,

И вновь на звуки понеслась богиня.

Она бежит, а на пути кусты,

Ловя за шею и лицо целуя,

У бедер заплетаются в жгуты…

Она летит, объятья их минуя.

Так лань, томясь от груза молока.

Спешит кормить ягненка-сосунка.

Но, услыхав, что псы визжат в тревоге,

Она дрожит, как тот, кто вдруг змею

Зловещей лентой встретив на дороге,

Замрет и в страхе жмется на краю…

Так вой собак, звучащий за спиною,

Всю душу наполняет ей тоскою.

И ясно ей, что здесь идет со львом,

С медведем или вепрем бой кровавый…

И там, где в кучу сбились псы кругом,

Ей слышен визг и вой орды легавой.

Уж очень страшен псам свирепый враг:

Кому начать — им не решить никак.

Ей в уши проникает визг унылый,

Оттуда к сердцу подступает он,

И в страхе кровь от сердца рвется с силой

И каждый атом в ней оледенен…

Так, офицера потеряв, солдаты

Бегут позорно, ужасом объяты.

Потрясена картиною такой,

Она застыла в трепетном волненье,

Пока себе не говорит самой,

Что это — лишь пустое наважденье,

Что успокоиться она должна,

И вдруг под елью видит кабана.

Все в алых сгустках, в белой пене рыло,

Как будто с молоком смешалась кровь…

Ей снова страх оледеняет жилы,

И мчится прочь она в безумстве вновь.

Вперед, назад — блуждает и плутает,

И кабана в убийстве обвиняет.

Меняя в горе тысячи путей,

Она по ним же пробегает снова.

То медлит, то опять летит быстрей…

Так пьяный ум, бессвязный, бестолковый,

Все видит, ничего не уловив,

За все берясь и тотчас вновь забыв.

Вот в чаще утомленный пес ютится,

И где хозяин — он сказать бы рад,

Другой все раны зализать стремится:

Прекрасный способ, если в ране яд!

А вот и третий, изнуренный боем…

Она к нему, но он встречает воем.

Когда замолк его зловещий вой,

Бредет еще один, угрюмый, черный,

Терзает душу визг его глухой…

А с ним другие, кончив бой упорный,

Пушистые хвосты влачат в пыли:

Почти все псы уж кровью истекли.

Всегда и всюду смертные страшатся

Любых видений, знамений, чудес…

В них как бы откровения таятся,

В них узнают пророчества небес.

Так в ней от страха сердце замирает,

И к Смерти жалобно она взывает.

«О злой тиран, — так Смерть она зовет,

Любви разлучник, мерзостный и тощий!

Зачем ты душишь красоты восход,

Угрюмый призрак, ненавистной мощью?

Всю красоту свою, пока дышал,

Он розе и фиалке отдавал.

Ужель умрет он? Чтобы ты сразила

Такую красоту? Не может быть…

А впрочем, что же? С той же страшной силой

Ты наугад, вслепую можешь бить!

Ты в старость метишь, но стрелою звонкой

Ты мимо цели в грудь разишь ребенка.

Заране это зная, словом он

Отбил бы натиск беспощадной силы,

Враг людям с незапамятных времен,