Поэмы - [6]

От страха все поджилки задрожали.

Ты видел, как в глазах зажегся страх?

Заметил, как лицо мое бледнеет?

Ты лег на грудь мне, ты в моих руках,

И я без чувств, и все во мне немеет…

Но сердца беспокойный, шаткий бой

Как гул землетрясенья под тобой.

Там, где царит Любовь, там Ревность злая

Стоит, как верный часовой, пред ней,

Тревогу бьет, мятеж подозревая,

И в мирный час зовет: „Убей! Убей!“

Она любовь от страсти отвлекает,

Так ветер и вода огонь сбивают.

Червяк, любви грызущий вешний цвет,

Лазутчик этот всюду тайно вьется,

Мешая правду счастья с ложью бед…

Он Ревностью уж издавна зовется.

Стучит он в сердце, в ухо шепчет мне.

Что смерть любимого страшна вдвойне.

Он страшный облик вепря представляет

Разительно испуганным глазам,

И, весь в крови, твой образ возникает,

Поверженный, как жертва злым клыкам.

К цветов подножью кровь твоя струится,

И грустно ряд стеблей к земле ложится.

А что со мною станется тогда,

Раз и теперь дрожу я от волненья?

Одна лишь мысль для сердца уж беда,

А страх ему внушает дар прозренья.

Знай, что тебе погибель суждена,

Когда ты завтра встретишь кабана.

Уж если так увлекся ты охотой,

За робким быстрым зайцем устремись,

Иль за лисою в чащи и болота,

Иль за пугливой ланью ты помчись!

Но там трави одних лишь кротких тварей

Со сворой псов в охотничьем угаре.

Заметь, когда, спасаясь от беды,

Мелькают ушки зайчика косого,

То он, запутывая все следы,

Быстрее ветра мчится прочь, и снова

В любые норки он юркнуть готов,

Как в лабиринт, чтоб обмануть врагов.

Порой в толпу овец он ускользает,

Их запахом обманывая псов,

Порою в норку кролика влетает,

Чтоб смолкнул гул собачьих голосов,

Иль спрячется в стадах оленьих ловко:

Для всяких бедствий есть своя уловка.

Собак разгоряченных он смутит

Там, где с другими запах свой смешает,

Но вскоре вновь его обман открыт,

Их звонкий лай на миг лишь замолкает.

Завоют псы, а эхо им в ответ:

Как бы и в небе ловят зверя след.

Стоит зайчонок бедный у пригорка

На задних лапках, обратившись в слух,

Он за врагами наблюдает зорко,

К заливчатому лаю он не глух.

В тоске больного он напоминает,

Что звону похоронному внимает.

Ты видишь, он, запутывая путь,

Зигзагами летит, в росе купаясь,

Царапая себе шипами грудь,

Любых теней и шорохов пугаясь.

Топтать смиренных ведь готов любой,

А кто поможет справиться с бедой?

Лежи спокойно и послушай дало…

Не рвись, ведь все равно тебе не встать!

Я от охоты отучу едва ли,

Хоть мне пришлось мораль тебе читать.

Легко найду я нужные сравненья,

Чтоб как-то дать страданьям объясненье.

Что я сказать хотела?» — «Все равно, —

Прервал он, — все давно об этом знают.

Уж ночь, темно…». — «Так что же, что темно?»

«Меня друзья давно уж ожидают,

И я, бредя во тьме, могу упасть».

В ответ она: «Во тьме лишь зорче страсть.

А упадешь, то знай: земля, наверно,

К тебе в любви пытается прильнуть…

Сокровища на всех влияют скверно,

Влекут и честных на преступный путь.

От губ твоих спешит Диана скрыться,

Чтоб поцелуем ей не соблазниться.

Теперь причина темноты ясна:

Стыдясь, луна свои лучи застлала,

Пока природа не осуждена

За то, что красоту с небес украла

И воплотила в облике твоем,

Чтоб в ночь затмить луну и солнце — днем.

Луна Судьбу лукаво подкупает,

Прося труды природы истребить…

Судьба с уродством красоту сливает,

Чтоб в хаосе гармонию сгубить,

А красоту подвергнуть страшной власти

Тиранства, злополучья и несчастья.

Горячка, бред, чумы смертельный яд,

Безумие, шальные лихорадки,

Болезнь костей, когда в крови горят,

Как пламя, сумасшествия припадки,

Отчаянье, печаль, весь гнет земной

Природе смертью мстят за облик твой.

А из недугов этих ведь любые

В мгновенной схватке прелесть сокрушат,

И молодости краски огневые,

Недавно так пленявшие наш взгляд,

Все быстро блекнет, вянет, исчезает…

Так снег в горах под солнцем в полдень тает.

Ты девственность бесплодную отбрось

Весталок хмурых и монахинь нудных…

Им дай лишь власть — пожалуй бы пришлось

Увидеть век людей бездетных, скудных.

Будь щедр! Чтоб факел в темноте не гас,

Ты масла не жалей хоть в этот раз.

Вот это тело — жадная могила,

Свое потомство в ней хоронишь ты…

Ему родиться время предрешило,

Но ты не спас его от темноты.

Весь мир взглянул бы на тебя с презреньем,

Узнав, что ты запятнан преступленьем!

Себя ты губишь скупостью своей…

Так и в гражданских войнах не бывает!

Самоубийцы даже ты гнусней,

Отца, который сына убивает.

Зарытый клад ржавеет и гниет,

А в обороте — золото растет!»

«Ты скучной теме предаешься страстно

В который раз, — Адонис ей сказал,

Но борешься с теченьем ты напрасно,

И я тебя напрасно целовал.

Клянусь я ночью, нянькой наслажденья,

Мне речь твоя внушает омерзенье!

Хоть двадцать тысяч языков имей,

И каждый будь из них еще страстнее,

И будь он пения сирен нежней

Я все равно понять их не сумею.

Бронею сердце вооружено,

Не будет слушать песен лжи оно,

Чтоб обольщающий напев не вкрался

В нетронутый тайник груди моей

И там смутить бы сердце не старался,

Не дав потом спокойно спать ночей…

Нет, госпожа, его терзать не стоит,

Пускай никто его не беспокоит.

На лесть твою легко рукой махнуть,

Ведь гладок путь, ведущий к обольщенью…

Не от любви хочу я увильнуть,

Я к похоти питаю отвращенье.

А ты, чтоб в плен потомством заманить,

Свой разум в сводню хочешь превратить.