Поэмы - [25]

Палящий гнев остынет и утихнет,

А холод сердца жаркой страстью вспыхнет.

Он знал, когда моих коснуться рук:

От слез мое сознанье помутилось,

Упал покров невинности, и вдруг

Стыд, робость, твердость — все куда-то скрылось.

Я вместе с ним слезами разразилась,

Но яд к своим он приметал слезам,

А сам в моих пил жизненный бальзам.

Да, он коварством отточил искусство,

Он мог в лице меняться как хотел,

Умел изображать любое чувство,

То вдруг краснел, то, побледнев как мел.

Молил и плакал и я слезах немел,

То дерзкий был, то робкий и покорный,

И даже падал в обморок притворный.

И сердца нет, которое могло бы

Сопротивляться красоте того,

Чья доброта была лишь маской злобы,

В чьих пораженьях крылось торжество,

Кто первый отрекался от всего,

Что восхвалял, и, похотью пылая,

На вид безгрешен был, как житель рая.

Так дьявола одел он наготу

Покровом красоты необоримым.

Неопытность он вовлекал в беду,

Невинности являлся херувимом,

Чтоб назвала она его любимым.

Увы, я пала! Но свидетель бог:

Меня бы вновь он одурачить мог!

О лицемерных слез его потоки!

О лживых слов неотвратимый яд!

О сладострастье, красившее щеки!

О гибельный для простодушья взгляд!

О скрытый целомудрием разврат!

У вас ни честь, ни скромность не в почете,

Вы в грех само раскаянье влечете!»

А.Аникст. Примечание к тексту «Жалоб влюбленной»

Поэма впервые напечатана в конце издания «Сонетов» (1609). Э.-К.Чемберс считает авторство Шекспира сомнительным и допускает вероятность предположения Дж. Робертсона о принадлежности поэмы Дж. Чепмену. Исследователь поэзии Шекспира Джордж Райлендс пишет: «Стиль этого мало оцененного елизаветинского шедевра „Жалобы влюбленной“ свидетельствует о шаге вперед по сравнению с лирической „Венерой и Адонисом“ и риторической „Лукрецией“».

Страстный пилигрим Перевод В. ЛЕВИКА

1

Когда клянешься мне, что вся ты сплошь

Служить достойна правды образцом,

Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь,

Вообразив меня слепым юнцом.

Польщенный тем, что я еще могу

Казаться юным правде вопреки,

Я сам себе в своем тщеславье лгу,

И оба мы от правды далеки.

Не скажешь ты, что солгала мне вновь,

И мне признать свой возраст смысла нет.

Доверьем мнимым держится любовь,

А старость, полюбив, стыдится лет.

Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,

И, кажется, довольны мы вполне![2]

2

На радость и печаль, по воле рока,

Два друга, две любви владеют мной:

Мужчина светлокудрый, светлоокий

И женщина, в чьих взорах мрак ночной.

Чтобы меня низвергнуть в ад кромешный,

Стремится демон ангела прельстить,

Увлечь его своей красою грешной

И в дьявола соблазном превратить.

Не знаю я, следя за их борьбою,

Кто победит, но доброго не жду.

Мои друзья — друзья между собою,

И я боюсь, что ангел мой в аду.

Но там ли он, — об этом знать я буду,

Когда извергнут будет он оттуда.[3]

3

Хоть ты смогла риторикой очей,

Кто с ней, небесной, спорить в состоянье?

Меня от клятвы отвратить моей,

Я не страшусь за это наказанья.

Нет, не презрел я клятву.

Ты — богиня, А я от женщин отрекался лишь

И получу помилованье ныне,

Коль милостью меня ты подаришь.

Обет — дыханье, а дыханье — пар.

Впивай его, как солнце в вышине,

Не отвергая мой смиренный дар.

Хоть я виновен, нет вины на мне:

Какой глупец откажется от рая,

Земной обет нарушить не желая?[4]

4

Адониса Киприда обольщала:

Тревожа мир невинной чистоты,

Глазами все блаженства обещала,

Доступные богине красоты.

Подсев к нему, то слуху нежно льстила,

То взор пыталась наготой привлечь,

То, зная, в чем прикосновенья сила,

Рукой касалась — и теряла речь.

Но для игры лукавой слишком молод,

Не понимал ни взглядов он, ни слов

И в сеть любви, храня сердечный холод,

Не дался желторотый птицелов.

Тут на спину упала Цитерея.

Глупец бежал, поднять глаза не смея.

5

Как клясться мне в любви? Я клятву преступил.

Ах, лишь одной красе мы верность соблюдаем.

Но, изменив себе, тебе я верен был.

Мой дух, сей дуб, тобой, как ветвь лозы, сгибаем.

В тебе наука вся. Твои глаза — родник,

Где можно почерпнуть все радости ученья.

Тот, кто познал тебя, познания достиг;

Тот мудр, чей ум сумел тебе воздать хваленья.

Лишь неуч не придет в восторг перед тобой.

Коль горд я смею быть, горжусь, что обожаю

И пламя глаз твоих, и голос гневный твой,

Который музыкой небесной почитаю.

О неземная, я простить меня молю

За то, что языком земным тебя хвалю.[5]

6

Как только влага высохла ночная,

И стало жечь, и в тень ушли стада,

Киприда, в жажде томной изнывая,

Пришла искать Адониса туда,

Где у ручья, под темными ветвями

Любил он охлаждать печаль свою.

Был жарок день, но жарче было пламя

Любви, что привела ее к ручью.

Вот он! Пришел, склонился над потоком

И, сбросив плащ, нагой шагнул вперед.

Глядит на землю солнце жгучим оком,

Но взор богини жарче солнца жжет.

Он вздрогнул… прыгнул в воду…

«Ах, обида! Зачем я не ручей!» — грустит Киприда.

7

Она хитрей змеи, хотя скромней голубки,

Чиста как херувим, как сатана лукава,

Податлива как воск, но как железо ржава,

Прозрачна как стекло, но чувства так же хрупки.

Бела как лилия, как лилия нежна,

Во всем пленительна и фальши вся полна.

Казалось, что в любви она была правдива:

За поцелуем вслед клялась до поцелуя

И вновь клялась, мой слух игрою слов чаруя,

Но все же и любви боялась и разрыва.

Я клятвам и слезам так верил, видит бог,