— По совести… — раздраженно рассмеялся Капустин, шумно вылезая из-за стола. — Совесть-то, она всякая бывает… Разных цветов и мастей…
С собрания расходились шумно. Все были возбуждены. У некоторых лица были смущенные, растерянные. Рабочие подходили к директору и к Капустину и виновато говорили:
— У его цифры… Обосновано все… В самом деле, пожалуй, обидно такую уйму денег государственных тратить… Мы и так продюжим.
— Со временем, может, и надобно будет все это наново переделывать… А нынче, товарищ Широких, обождать надо…
Андрей Фомич молчал. Раздувая ноздри и играя желваками на щеках, он собирал свои бумаги на столе и не отвечал.
На конторском крыльце была сутолока. Красноватая мигающая лампочка лила тусклый свет на расходящихся рабочих.
Поликанов и Потап медленно спускались в теплую и умиротворенную тишину летней ночи. Потап смеялся:
— Поджал хвост дирехтор-от… Скис…
— Не радуйся, ворона! — звонко прокричал кто-то. — Рановато ты веселишься… Это еще потом видно будет, кто скис да хвост поджал!..
— Лавошников… — недовольно сказал Поликанов, узнав голос. — Хлопотный парень! Ну его…
IV
Вавилов уезжал назавтра после собрания. Опять каурый сытый конь горячился и приплясывал, нетерпеливо порываясь к гладкой, просторной дороге. Опять кучер, тот самый, который вез его со станции, оглядывал Вавилова и ладней примащивался на облучке.
Вавилов вышел с вещами из посетительской и полез в пролетку.
С длинных скамей, устроенных возле ворот, поднялись старики и подошли к пролетке:
— Уезжаешь, Валентин Петрович? Ну, счастливо…
— Понаведывайся еще…
— Может, опять командируют? Приезжай…
Вавилов приветливо раскланялся со стариками и протянул руку. Те полезли прощаться.
Кучер оглянулся, тронул вожжами. Каурый конь присел и рванулся. Бурая пыль окутала улицу. В бурой пыли скрылись Вавилов, каурый конь, пролетка.
Когда пыль улеглась и улица снова протянулась сонная, жаркая и пустынная, Потап, выколотив трубку, мечтательно вспомнил:
— Вот аногдысь провожали Валентина Петровича… Было делов… Помните, старики?
Старики кивнули головами:
— Помним… Как жа…
— Спервоначалу был стол в конторе для конторских и мастеров… Потом молебствие напутственное для легкости путешествия… Потом по цехам водку выставили с закуской, колбасой, пряниками, вобче чем полагается.
— Помним… — вздохнули старики, жадно слушая, жадно вспоминая.
— А опосля всего, — продолжал Потап, — когда усадили Валентина Петровича в тарантас — тарантасы тогды ходили тройкой — снял он шляпу, помахал, а тут гудки как загудут, заревут. И так ревели до той поры, покеда он все двенадцать верст до станции не отмахал… Гудели и гудели… А мы водочку за его здоровье кушали…
— Да, было… — вздохнули старики.
— Конешно… — тянул Потап, жмурясь на яркое полотно улицы, — капиталист, хозяин, наживался и капиталы имел большие. Но и нам жилось — нечего грешить — не плохо…
Потап задумчиво притих. Старики помолчали. В жаркой истоме раскаленного дня, в скупой тени, где они прятались, медленно и томно мечталось. Тихие воспоминания лениво разворачивались, лениво ползли из прошлого.
— Не плохо… — вздохнул кто-то, заменяя примолкшего Потапа. — Вот бывало такое. Надо, скажем, покойнику Петру Игнатьичу в строк подряд казне сдать, а сработано мало. Пакостили, али што… Ну, приходит сам в цех, здоровается, то, се… Говорит: «Ставлю, ребята, полведра, чтоб было сполнено вовремя. Будет? — спрашивает, — могу надеяться?» — «Можете, Петр Игнатьевич, уполне можете». Действительно, приналяжем, упряжемся, работаем не шесть, не восемь часов, как нонче, а двенадцать, до шашнадцати часиков догоняли в сутки — и выгоним заказ как следовает… А как выгоним — тут же из конторы несут бутылки, калачей, огурцов — пейте…
— Было… было… — возбуждаются старики. — Сколько раз было так…
Улица сонно и пустынно дымилась зноем. Горячее затишье лежало над поселком, над крышами, над пыльными, опаленными солнцем тополями. Со стороны фабрики ползли мерные звуки: рокот воды, урчанье мельниц и толчей, вздохи паровиков.
Старики изредка лениво взглядывали в сторону фабрики.
У стариков тряслись руки, их тело одрябло. Фабрика высосала из них живые соки.
И теперь они смотрели на нее издали и сплетали быль и небыль воспоминаний.
— Да, да, бывало…
