Подозрительные предметы - [18]

Я закупился книгами о древних культурах, учебниками, научными журналами и сборниками мифов. Я закопался в это. Дни и ночи напролёт я читал, анализировал, перечитывал, делал пометки, выписывал, что-то для себя формулировал.

День за днём на древних страницах я видел одно: культ, культ, культ. В этом слове для них была бесконечная, самодостаточная осмысленность. Прочие нужды только служат культу. Всё служит культу. Служит красиво и причудливо, без той пуританской строгости или варварской воинственности, которых полны нынешние земные религии.

А всё лишь потому, что эти культы не были связаны с постижением земных добродетелей – будь то джихад или милосердие. Они были устремлены к одному: к проникновению в загадку смерти. На вопрос, который человек рано или поздно всё равно себе задаёт – «Зачем я рождён?» – культ отвечал ему с первых дней жизни: чтобы умереть. И вопрос не в том, когда и почему это случится, а в том, что произойдёт потом. И посему вовсе не важно, будешь ты сыт или голоден, милосерден или жесток, красив или ужасен – важно, чтобы твоя гробница была правильно обставлена, а под языком лежала монета, необходимая для переправы через вечную реку.

Нейтральное, ничего не значащее лицо, короткая причёска с выбритым затылком и косыми висками. Серое пальто, какой-то платочек в цветочек. Ей уже, пожалуй, прилично за тридцать, но держится бодро, хранит шарм и необходимую для привлечения внимания таинственность.

Она ехала напротив меня по кольцевой линии, потом пересела на какую-то из радиальных, и я – за ней. Не думаю, что я смог бы с ней познакомиться, но наблюдать за ней было интересно – мелкие движения лица, какой-то внутренний монолог, походка. Влечение говорило во мне холодно и сдержанно, я и не собирался никаких поползновений предпринимать, просто – пройтись, проследить, узнать какую-нибудь мелочь. Знакомство с женщиной вело бы к неминуемому разочарованию, проникнуть к кому-то в душу так или иначе означает заглянуть в зеркало своей же бессмысленности. А так – интересно пронаблюдать за человеком как за телом, просто движущимся и не утерявшим своего сакрального смысла.

Работает, наверняка, в конторе. На часах – пол одиннадцатого, значит на работу она приходит, когда ей вздумается, но всё-таки работает кропотливо, раз не заявляется туда после полудня. Следовательно, она не рядовой работник, не цеховик, а приставленный к какой-либо организации специалист – ну, юрист или бухгалтер.

Она явно не замужем, да и любовников имела мало – желающих много, но она знает себе цену. С неприглядной реальностью смирилась, но не ищет ни в чём высокого смысла, сделав ставку на простые удовольствия. Что ж, выбор хоть и тривиальный, но по-своему справедливый. Во всяком случае, позволяющий ей сохранять как человеческое лицо, так и в целом опрятный вид.

Мы поравнялись на пешеходном переходе. Вокруг высились заводские трубы, под ногами текла какая-то слизь. Я заглянул ей в лицо: на нём была написана едва заметная тревога. Не по поводу чего-то конкретного, а насчёт бытия в целом. Она беспокоилась за всех людей как мать за детей, которых у неё, впрочем, и нету у самой. Однако по ней явно чувствовалось, что за какие-то души она ответственна, не знаю, почему.

Зажёгся зелёный цвет, и эта птичка выпорхнула на проезжую часть. Я остановился, глядя ей вслед, чтобы потом случайно не обогнать её. Неторопливо двинулся вперёд через несколько секунд.

Из-за угла вылетел автомобиль – пузатый крупнокалиберный джип – и, визжа тормозами, наехал на женщину. Я оторопело попятился. Из кузова вылез толстый мужчина с короткими волосами, который, матерясь, стал осматривать помятый бампер, из-под которого торчало смятое тело. На дороге рядом лежал платочек в цветочек.

Никаких сомнений, она мертва. Я склонился над трупом и сунул ей в рот монету – на всякий случай, – а потом бросился бежать. Ещё давать свидетельские показания… – что может быть хуже?

Весь день я бродил по городу, следя за птицами и людьми. В конце концов я вернулся в свой район, но домой идти не хотелось. Я улёгся на холодную землю у какого-то куста, думал: так умру, чёрт с ним с героизмом. Ещё не вполне потеплело после зимы, и к утру я наверняка окоченею.

Ко мне подходили какие-то люди и пытались меня поднять, но я старался не реагировать. Кто-то даже просидел со мной долгое время, что-то рассказывая и объясняя, но я не слушал, а всё думал и думал, перебирая факты и воспоминания. В конце концов я задремал.

Фуникулёр поднимает сыщика на пустынную площадку между двумя отвесными спусками. Горы, ёлки, снег. Будто бы прогуливаясь, он некоторое время описывает круги вокруг станции фуникулёра. Для пущей красоты и беззаботности он насвистывает незамысловатую мелодийку, но внутри он напряжён как струна, холоден и расчётлив.

И вот, рассекая склон, нисходит птицеголовый. Он деловито подъезжает к сыщику, тот разворачивается к нему лицом и изрекает:

– Постой. Я могу сам. Я думаю, тебя это спасёт.

Зверь стоит, оторопелый и подозрительный. Уткнув лыжные палки в наст, сыщик ловко достаёт кинжал из сапога и показывает птицеголовому.