Подходящий покойник - [4]

Каминский и Ньето упрямо не желали полагаться на случай и снова и снова задавали вопросы о моем участии в Сопротивлении, пытаясь увязать с этим проявленный ко мне в Берлине интерес. Я в сотый раз рассказывал им о «Рабочих иммигрантах»[10], о «Жан-Мари Аксьон», о сети «Букмастер», подробности моего ареста в Жуаньи.

Но они и так это все знали. По крайней мере Ньето знал. Он уже дотошно выспрашивал меня, вербуя в испанскую коммунистическую организацию, когда я прибыл в шестьдесят второй блок в Малом лагере.

И наконец — после долгих расспросов и препирательств — Ньето заключил:

— Послушай, сегодня еще нечего бояться. Но в понедельник мы должны быть готовы к худшему и действовать по ситуации.

Его взгляд был, как всегда, серьезным, но странным образом стал словно ближе, братским, что ли.

— Партия не хочет тобой рисковать, — добавил он.

Сказано было достаточно официально, но улыбка Ньето сгладила пафос.

Снова вмешался Каминский:

— Сегодня еще точно нечего! Можешь идти спать дальше. Сегодня вечером пойдешь в Arbeitsstatistik, как договаривались, в ночную смену. Но завтра, в воскресенье, после дневной переклички, мы за тебя возьмемся. Придешь в санчасть, там тебе поставят диагноз — найдем какую-нибудь серьезную и внезапную болезнь… Там будет видно какую. Так что к утренней перекличке в понедельник ты уже будешь среди больных в Revier. А дальше смотря по обстоятельствам — или вернешься в лагерь через несколько дней, вроде как после болезни, или исчезнешь. Если этот запрос из Берлина на самом деле что-то серьезное, то надо будет попробовать сделать так, чтобы ты официально числился умершим. Это будет посложнее. Не слишком легко за такой короткий срок найти подходящего покойника, которым ты мог бы стать. А эсэсовцы всегда могут затеять медицинскую проверку! Возможно, если все пройдет гладко, тебе придется убраться отсюда во вспомогательный лагерь, чтобы оборвать связи с Бухенвальдом, где слишком многие знают тебя под твоим настоящим именем.

Не нравилась мне вся эта история.

Меня пугала мысль о том, что придется покинуть Бухенвальд. Надо думать, ко всему человек привыкает. В испанской поговорке «Más vale malo conocido que bueno por conocer» есть своя правда, смиренная и пессимистичная, как любая народная мудрость… Лучше знакомое зло, чем незнакомое добро!

— Новая жизнь под чужим именем в другом месте — не очень мне нравится вся эта затея! — с тоской заметил я.

Тем более что я никак не мог поверить в серьезность угрозы.

— Имя действительно будет чужим, — невозмутимо ответствовал Каминский. — Но жизнь-то — твоя! Настоящая жизнь, несмотря на липовое имя!

Он был прав, но все равно вся эта история мне очень не нравилась.

Самое время вернуться в барак и насладиться нарами во всю ширину. Может быть, удастся вернуться обратно в прерванный сон?

* * *

На следующий день, в воскресенье, в свете обманчивого зимнего солнца Каминский сообщил мне, что они нашли подходящего покойника.

Который, впрочем, еще не был покойником.

Не знаю почему, но от этого меня передернуло, стало не по себе. Я бы предпочел, чтобы юный парижанин, и к тому же студент, уже умер. Но Каминскому я ничего не сказал об этом. Этот толстокожий оптимист только прикрикнул бы на меня.

Мертвый, умирающий — какая разница? Что это меняет?

— Приходи к шести в Revier, — велел он. — Я буду тебя ждать…

Он радостно засмеялся, видимо, его забавляла сама идея облапошить эсэсовцев. И предложил мне сигарету, вероятно, чтоб отпраздновать это событие — немецкая марка восточного табака. Обычно такие курили привилегированные, Prominenten[11]: капо, старосты бараков, люди из Lagerschutz — внутренней полиции, выбранные заключенными-немцами. Вилли Зайферт угостил меня такой же сигаретой, когда вызвал поговорить с глазу на глаз в свой кабинет в Arbeitsstatistik. Русская махорка, завернутая в полоску газеты, была не для них, а для бухенвальдских плебеев. Светило солнце, все было уже сказано, и я затянулся сигаретой для привилегированных.

Во всем, что касалось табака и еды, я, естественно, был плебеем. Курил только едкую махорку, и ту, впрочем, редко — только иногда перепадали мне чудесные окурочки. И питался я исключительно лагерной пайкой.

При побудке, в половине пятого утра, до переклички и сбора команд на работы, Stubendienst — дежурные по баракам, первое звено внутренней администрации, выбранные самими заключенными, — раздавали нам по стаканчику горячей бурой жидкости, именуемой «кофе» — для краткости и чтобы всем было понятно. Вместе с этим мы получали дневную пайку хлеба и маргарина, к которой иногда добавлялся кусочек суррогатной колбасы — похожий на губку, но чрезвычайно аппетитный, в такие утра слюна так и брызгала.

После целого дня работы и возвращения в бараки Stubendienst распределяли порции супа — полупрозрачной баланды, в которой плавали обрезки овощей, в основном капусты и брюквы, и редкие тонюсенькие куски мяса. Только в воскресенье давали сравнительно наваристый суп с лапшой. Настоящее пиршество, без слез не вспомнишь, но об этом я уже говорил.

Каждый распоряжался дневной пайкой по-своему. Некоторые проглатывали ее тотчас же. Иногда даже стоя, если вокруг стола в столовой уже не было мест. И потом до вечернего супа им нечего было есть. Двенадцать часов тяжелой работы плюс в среднем часа два езды и переклички. Так и мучились четырнадцать часов с пустым желудком.