Подгоряне - [106]

Что-то уж он здорово нажимает!

По тому, как сияло его лицо, мама сразу поняла, что почтальон несет добрые вести. Может, приезжают из Донбасса ere сыновья?

Мама терялась в догадках. Между тем бадя вытащил из сумки большой конверт с сургучными печатями и двумя проволочными защепками посередине и, вручив его мне, заставил тут же расписаться в получении. Дождавшись, когда я поставил свою подпись в его разносной книге, разрешил мне сорвать печати с конверта. С проволокой пришлось повозиться. Ее концы так плотно врезались в бумагу, что я поддел ее австрийским штыком Илие Унгуряну.

— Что, что там, сынок? — нетерпеливо спрашивала мама.

— Меня… меня вызывают в Кишинев!.. Слышите, в Кишинев!.. Срочно!..

Никэ вырывает письмо из моих рук. Поворачивает его так и сяк.

Недовольно бормочет:

— Подождут, ничего с ними не случится. Ты больше ждал.

— Нет, нет. Тоадер должен ехать немедленно, — говорит отец, — Поедет. Но, только после крестин моего сына!

— Он успеет вернуться к ним. Не будут же держать его в Кишиневе в праздничные дни! — резонно замечает мама. На радостях она опять начинает пересказывать мой сон. Каким он вышел счастливым! Дедушка впервые слышал о нем и теперь сердился, что впустили в его жилище какого-то вшивого профессора из Москвы. Но мать не слушает старика и продолжает свое:

— Тебе на роду записано в зодиаке, сынок… Твое счастье всегда будет приходить осенью. Осенние месяцы самые счастливые для тебя. Попомни мое слово! Только гляди, не езди в Кишинев в черной одежде. В зодиаке твоем написано, что тебе нельзя одеваться в черное. О господи, как хорошо, что ты родился на рассвете! Ведь если б ты появился на свет до кочетиной побудки, то стал бы самым отъявленным вором, лесным разбойником. Но бор миловал нас, избавил тебя от такой судьбы! Ты, Тоадер, родился под утро, и в созвездии твоем сказано, что станешь знаменитым человеком. Так мне и цыганка нагадала.

Лишь бы, говорит, не носил черного костюма. Я не верю цыганке, но и она предсказала то же самое. Я-то и без нее знала, что быть тебе знамениту!

— Знаменитым чиновником, протирателем штанов — вот кем он будет! — портит мамину обедню дедушка. — Если сойдется с кишиневскими булочниками, которые ходят с карандашами за ухом, то выйдет из твоего Тоадерика настоящий щелкопер. А ты начнешь таять от радости, коровья башка!.. Будет и он перекрывать трубы в избах, как этот прохвост Иосуб Вырлан!..

Все огромное тело Илие Унгуряну сотрясается от смеха. Затем Илие неожиданно вспоминает, что рядом с ним находится Василе Суфлецелу, и поворачивается к нему:

— Суфлецелу, где твоя жена?

— А какое у тебя дело до моей жены? — в свою очередь осведомляется почтальон.

— Есть кое-какое дельце. Приведи ее сюда. Я ее осмолю, как вот этого поросенка!

— Ну, ты не больно-то!  Что плохого сделала тебе моя Аника?

— А кто пустил по селу сплетню о Тоадерике? Не Аника разве болтала, что он голым бегал по улицам Москвы? — Приведи, и я ей прямо на твоих глазах отверну голову, как куренку! Передай, чтобы она не попадалась мне на глаза.

А то оттяпаю ее длинный язычище вот этим штыком!..

4

Никэ обеспокоен больше всех. Чтобы ускорить мое возвращение из Кишинева, он не дает мне возможности дождаться вечернего автобуса. Усаживает в коляску мотоцикла, и его "Ирбит" начинает трясти меня так, словно вознамерился вытряхнуть мозги из моей головы. Если брат будет и дальше выдерживать такую сумасшедшую скорость, то случится одно из двух: либо мы через час окажемся в Кишиневе, либо через несколько минут влетим под недостроенный еще мост на Каларашском шоссе.

Надо знать моего брата. К намеченной цели он устремляется не только всеми фибрами души, но и на предельной скорости. До прихода бадицы Василе Никэ, развернув простыню желудочной оболочки кабанчика, восхищался ее золотистым цветом и звездочками жира на ней. Поднимал над головой, просвечивал на солнце, предвкушая, какие будут великолепные котлеты, завернутые в такую жирную одежду, Никэ обожал их и знал, что мать нынешним же вечером будет стряпать такие. Но и котлеты не удержали его дома. Мы проглотили по кусочку наспех поджаренной печенки и выехали со двора, где мама принялась промывать кишки, обсыпанные кукурузными отрубями, протирать их таким образом. После этого она хорошенько промоет их в кипяченой воде, наполнит пропущенной через мясорубку свининой, и это будет домашняя колбаса.

Круг за кругом уложит ее в глиняный горшок-амфору, наполнит до краев сочными, подрумяненными колбасными кренделями, вкуснее которых, кажется, ничего уж и не бывает на свете. Впрочем, я забыл об одной чрезвычайно важной детали, без которой не обходится мама при изготовлении домашней колбасы.

Укладывает она ее так: слой колбасы, слой котлет, обернутых все в ту же оболочку требухи. И так до самого верху. Затем покрывает содержимое амфоры топленым салом, и когда оно застынет, колбаса и котлеты могут храниться сколько угодно. Никэ, наверное, рассчитывал полакомиться ими по возвращении.

Я же вовсе не был уверен, что и мне доведется отведать маминых кушаний на именинах сынка Никэ. Я думаю об этом и о том еще, как мама уговаривала младшенького, чтобы он не привозил из Кишинева парней с электрическими барабанами и гитарами. Довольно и того, говорила мама, что Никэ сыграл свою свадьбу под рев этих дьявольских инструментов, от которых у жителей Кукоары до сих пор в ушах звенит. Все свабедные дни село чувствовало себя, как при бомбежке. Хватит, мол, с нас этого шуму-грому!