Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова - [9]

миллионы подсолнухов видел Ван Гог

там, где должен присутствовать розовый бог.

Нынче вечером небо как ведьма сгорит.

И из нескольких тысяч шальных Маргарит

Мастер выберет ту, до которой ему

не дожить никогда, но её — никому…

Шорох трав — будто спящего Бродского вздох,

самолёт с Колымы в Палестину,

перелистывать тысячи тысяч эпох

и читать их курсистке в гостинной.

Небо снова сорвалось, вернулись грачи,

похмелился молитвой Саврасов.

Капитанскую дочку сжигают в печи,

небо плачет гогеновым маслом.

И ещё где-то там, на безбожной Руси,

где гробы превращаются в клевер,

мажет кровью Рублёв "Сохрани и Спаси"

и глядит, не мигая, на север.

***

Маде ин — Ульяновск, Ленин, Волга,

кислые окурки "Стюардессы",

жирные чернильные наколки,

драки, марки, тир, район УЛЬГЭСа.

Слава упрощению! Не надо

путать героин с амфетамином…

Ясностью уделанного взгляда

видеть убегающие спины.

Это маде ин — Москва, подвалы,

тёлки, барбитура, восхищенье

в Пушкинском картинами Шагала,

"Розовый", "Агдам" (моё почтенье),

суки, джинсы, очереди, крики

на ещё бескинчевской "Алисе",

спи, моя хорошая, привыкни

к ужасу бессмысленности мысли.

Маде ин — Бутырка и Матросска…

Карты, чётки, искренняя жалость

к личности, которую в полоску

вырядили, места не осталось

для аллегоричности рисунка,

всё предельно ясно и тревожно,

что ещё осталась часть рассудка,

та, что синим выбита на коже.

***

И самое нежное слово — "Проклятье!",

я мёртв, как под крышей застрявшая птица,

и крылья тревожного серого платья

рассеянной тенью… И дышит убийца

июньской прохладой, неспелою вишней…

Обрывки рассказов — зубчатые бритвы,

последние стоны всё тише и тише,

и вот уж убийца любовью убитый

глядит на пошедшее в серую известь

безмерное, рыхлое, трупное небо…

Любовь — это может быть светлая низость,

любовь — это больно, бесстыдно, нелепо.

Срывается, мчится, в осколки — там губы,

ложится на сцену-диван балерина,

и грубым, предельно жестоким и грубым

быть должен сейчас… Её имя — … И в спину

точёной клюкой постучалась, моргнула,

смеялась старуха над радостью этой!

Немного, недолго — на кладбище Тула

поставлена, знаешь, я верю в приметы.

И жду, если даже минута, чуть меньше,

я жду, где-то "да" зажигается в лёгких…

Я счастлив, проклятье, последние вдохи,

пусть даже в мой гроб своё "да" ты прошепчешь.

***

Вот здесь удушье, дым, дышать,

и снова Цой, и кто-то громче,

и гнётся жёсткая кровать

под тушей волчьей.

Вот здесь иконы, спины, бог

кривит тушёванную рожу.

И каждый здесь — Евгений Фокс,

я тоже.

Мучитель — лёгкий никотин,

я видел мрак, в нём было небо,

на небе праведник. Один.

Убийца Авеля и Глеба.

Вот здесь расстёгнут шар земной

как у поддатого ширинка,

закончил петь водитель Цой,

мои животные инстинкты

когтями рвут на музах лиф,

чтоб разглядеть любовь без кожи.

Я буду жив, я буду жив.

И жить никто мне не поможет.

***

От ветра, от ветра, пакеты, газеты,

тревожные мысли, спокойные сны,

на сливе болтается юное лето,

несчастно влюблённое в свежесть весны.

Всё та же пластинка — навеки заело,

звонки, сигареты, последний этаж,

и это пугливое, хрупкое тело,

и тысячи мыслей, подарков и краж.

Напиться, напиться болотного фрэша,

сыграйте со мной, я держу в рукаве

шута для чудовищно глупых насмешек

и жадную память о жадной Москве.

От ветра, ответы, вопросы о пенье,

мне нравится нота — округлое "до",

и всё было до (исключение — деньги,

которые после)… Постойте, не то,

не тем, не о том! Окажите любезность,

сожгите счастливый трамвайный билет,

несчастными легче заглядывать в бездну,

где ветер, пластинки и дым сигарет.

***

Травинка, говорящая с горой,

оглохший от наушников послушник,

в интригу не вписавшийся герой,

пострижен, переписан и разрушен

на атомы, на воду и глаза

замёрзших рыб — как пуговицы, глупых.

Случайное движение назад -

там трупы

священных звёзд, что так и не взошли

бенгальскими огнями небосвода,

и пятаком валяется в пыли

в сто тысяч оценённая свобода.

Листок зимы, коричневый хрусталь,

вот чёрные кирзовые ботинки,

в которых по себе ходить устал

проявленный любовью невидимка.

"Нож-человек", Рамирес говорил.

Отстиранная радость наваждений,

чуть свесившись, чуть свесившись с перил,

представить своё лёгкое паденье,

разбиться на эмоции, в строку

протечь змеёй холодной серой жижи,

и знаю, что увидеть не смогу,

как умер я и как зачем-то выжил.

***

Не знать, не видеть, падать в синеву

июньского безоблачного неба,

пародия на ленты Джона Ву,

вокруг — мясник, бушующая небыль,

сражение за пайку и кусок

(России) боже мой, свиного сала…

Я Пью Слепой, я пью свой кислый сок

и прячу синеву под одеяло,

закрыв глаза, чернею от небес,

и рвусь, и рвусь, и вырвана с корнями

надежда, за которой шёл Кортес -

грабитель и пророк. Мертвеет пламя,

сухой экран, слеза, до рези — пыль,

и если здесь объявится Тарковский,

ему переломают костыли

и вышвырнут, и нет его, и бог с ним.

И бог с ним. Не увидеть бы себя

в одном котле с поборниками веры

в смирение. Играю короля,

отправленного свитой на галеры,

и сам смеюсь, и фильмы о войне

меж бандами смешны, летают пули,

стрекозы на жаре, и я вполне,

как церковь, разрисован и прокурен.

***

Ты будешь гадать мне на снах и приметах,

отыскивать нить, обрывать, заплетать,

дыхание, душное, знойное лето,

мелодия эта из мёртвых букетов,

плевать…