Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова - [7]

Я буду просыпаться в лисьих норах

соседских глаз, по лестнице сходить

за смертью в безымянный этот город,

наколотый у жизни на груди.

***

Да сдохни ты, тебя увещевать!

Забей строфу маразмом пресс-релизов.

Любовь моя, божественная блядь,

поставь вот здесь губной помадой визу.

Вакцина от сегодняшнего дня —

ноктюрн на грязных клавишах ступеней.

Ты будешь задыхаться нотой «бля»,

бемолем соблазнённая к измене.

В изломе тени. Неба розмарин.

Лак для ногтей разлит по горизонту.

Тахикардией бьётся тамбурин

под рёбрами подъездной амазонки.

Ты бабочка под фраком фонаря.

Напейся из гранёного фиала

шартреза от сторчавшихся наяд.

Как, mother fuck, безбожны ритуалы.

До сдохни ты…Развёрнут эпилог

в презрении — что времени эпитет.

Я тоже подыхаю как бульдог,

разорванный агрессией событий.

И причащенье — пирсинг над губой,

мораль с порнографической развязкой,

мадонна — девка месяца Playboy,

молитвы — прозаические дрязги.

И сдохнешь ты у кухонной плиты.

И брошь твоя к яичнице прилипнет.

И я тебе в живот воткну цветы

с чужих могил. И высосу поллитру.

***

Я люблю тебя. Дай только мне дотянуться…

Сделать шаг — равнодушие, боль, наслажденье.

Я люблю. Помоги мне уснуть и проснуться

в том нигде, в той квартире, где лампа и тени

забегают за шторы. Проснуться бессильным,

бесконечным, заботливым, но неимущим.

Отдавать. Говорить тебе только «спасибо»

и «прости». И бежать. Это страшное «лучше»,

эта сказка про счастье, которое в воду

насмотрелось и плёнкою льда затянулось.

Я люблю. Мне не надо, чтоб лучшие годы

называлось бессмысленным именем «юность».

Сделать шаг — разомкнуться, ослабить, разжаться,

обрести кровоточащих листьев безмолвье.

И любить, и за эту любовь не сражаться —

просто пить, упиваться. За окнами полдень,

непривычное время для радости. Лето

утомляет. Возьми мой спасительный иней.

Я люблю, чтоб тебе зажигать сигарету

и заваривать чай, любоваться богиней,

не лицом, не твоим отражением или

отраженьем души в чутком непониманье.

Я безумно люблю в тебе только пустыню,

где стихии других до меня не бывали.

***

От стрёмных веществ, перемешанных с кровью,

рас-ка-лы-ва-ет-ся с утра голова.

Валяется рядом раскрашенной молью

как будто бы девка. Как будто жива.

Жива. Поплелась полуголая в кухню

за дозой морфы. Надоело смотреть,

как выберет куб и без памяти рухнет,

и снова не сможет во сне умереть.

Задержится жизнь на какой-то основе,

в каком-то одном провисит волоске,

змеёй проберётся в молекулы крови,

и девка очнётся в смертельной тоске.

Жива. Видно есть в этом диком верченье

невидимый людям действительный смысл,

единственное, чёрт возьми, облегченье,

которого так добиваемся мы.

Бешусь я, со злости её обзывая

то «девкой», то «тварью»…И сам не пойму.

Мне кажется, девочка эта — святая.

Закурит, и слёзы как звёзды в дыму

мерцают и гаснут. И неторопливо

вливается в вену убийственный сок.

Она умирает как будто счастливой,

как будто её поманил к себе бог.

***

Закончился бы срок в один надрез,

истёк как молоко в бутоне мака,

сгорел травой…И я бы с ним исчез

на тропике прокуренного Рака.

Канают пьяно девки Живанши

по улице Бакинских комиссаров.

Утечь бы вслед за дымом анаши

на черномазый пляж Мадагаскара.

Московский непрерывный декаданс

во двориках Бутырского централа.

Я падаю как сбитый жизнью ас

на дно пустого винного бокала.

А мог бы мацать целочек Готье

или священных местных прошмандовок,

кукушкино гнездо искать во тьме

своих шизофренических наколок.

Роман бы сочинил, как Керуак,

о жизни на этапных перегонах,

где персонажи злых фольклорных саг

журнальным умиляются иконам.

Закончился бы срок в один глоток

от барбитуры кактусовой водки.

Я подавал бы Йовович манто

и целовал бы тень её походки.

О, дамы преподобного Карден,

я ваш осевший в камерах попутчик,

я остров всех покинутых Елен.

Хотя, конечно, остров невезучий.

***

Потому что один, потому что зима,

потому что деревья опали —

с сигаретой в зубах не сойти бы с ума

от хохочущей в зубы печали.

В этой вечности плыть, как в тяжёлой реке —

только веруя в силу теченья.

Потому что себя пережил налегке,

для тоски не имеет значенья.

Только видеть бы как расползается лёд

от пылающей солнечной спицы.

Потому что когда-нибудь время уснёт,

в эту полночь секундам не спится.

Потому что один, потому что снега,

потому что проносятся мимо

непригодные к жизни моей берега,

я не сплю. Я курю. Не сойти бы…

***

Уехать туда, где лето,

кровать напротив окна.

Лежать, курить сигареты,

рассвет и бледна луна.

Лежать и смотреть как небо

цветёт в безымянный день.

Курить непременно, это

примета живых людей.

Уехать и не вернуться.

Уехать, уйти в тепло…

Котёнка поить из блюдца,

курить и смотреть в окно.

***

Над чем смеяться может обезьяна,

во что влюбиться может обезьяна,

чего бояться может обезьяна,

чему учиться может обезьяна,

как развлекаться станет обезьяна,

чего желать изволит обезьяна…

Куда стремиться может обезьяна?

Из джунглей Нижневартовска в Москву.

Кому молиться может обезьяна?

Такому же примату-божеству.

***

Только ты. Из тяжелых тюремных тетрадей,

из московских подвалов, с железных дорог,

из ничтожества дней… умоляю не ради

милосердного нечто. Какой теперь бог,

после тысяч и тысяч прощаний, прощений,

после крови на желтом паркетном полу…

Или холод. Я кашляю. Ветра ошейник