Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова - [8]

острым снегом царапает. Солнце в иглу

превращается, колет глаза, отражаясь

от зеркального глянца коры ледяной.

Ничего не осталось. Плачевная жалость,

и мне жаль, что тебя не убили со мной.

Только ты. Оставляя счастливое в прошлом.

в пьяной юности, после рожденья детей,

обучая тому их, что в жизни хорошим

называется, все, что хорошим везде

было принято — разум, здоровье, достаток —

только этой назойливой радуги свет

слишком радостен, чтобы украсить остаток

равномерно раскрашенных скукою лет.

Только ты не посмеешь простить мою нежность,

что осталась на коже, и пальцев ожог.

и разбитую напрочь кровать, и одежды

на полу в беспорядке. Какой теперь бог,

надрываясь, пытается выволочь тело

из ухоженной проруби… Я не пойму,

почему ты жива, почему ты сумела,

не меняясь в себе, изменить и ему.

Только ты. Только ты, моя первая строчка,

Бесконечная песня, больное вино,

только ты понимаешь, как холодно ночью

с кирпичами стихов погружаться на дно

и стоять неподвижно, завидуя рыбам,

что способны собою тебя накормить.

Только ты. Только смесь твоих слез и улыбок —

Все живая вода. Все возможность любить.

***

Бунтуй, борись, сопротивляйся,

врывайся в прошлое, круши,

рви указательные пальцы,

в пивных молись, в церквях греши.

Не смей смиренно улыбаться,

где нужно глотку перегрызть.

Вот все, что нужно помнить вкратце

для начинающего жизнь.

Но если перечень расширить

До радикальных мелочей:

не верь, что дважды два четыре,

забудь себя, ты здесь ничей,

набитый пошлостью кухарки,

что в материнстве без ума

под елку спрятала подарки.

Так стала радостью зима.

Не верь, мы созданы для лета,

но вбиты в эту мерзлоту.

Бей первым и не жди совета,

ходи с ножом, лелей мечту.

Запомни, есть любовь, которой

на наши чувства наплевать.

Среди скупых быть лучше вором,

среди тупых надежней врать

о царстве истины, о правде,

что недоступна их мозгам.

Быть лучше псом в овечьем стаде,

Но не прислуживать волкам.

Бунтуй, сложи свои молитвы,

В гробу успеешь отдохнуть.

И обо всем, что натворил ты,

И все, что здесь прочел, забудь.

***

И просыпаясь, знать, что буду жить,

что станет март и солнце растолстеет,

и золотые жаркие ежи

растопчут белоснежные аллеи.

Буду жить, смеяться и страдать,

пить молоко с хрустящей коркой хлеба,

и Бунина читать и никогда

не вспоминать какого цвета небо.

Буду жить — в патроннике патрон,

крупица человеческого взрыва.

Я круглый ноль и я же миллион,

попавший в цель и пролетевший мимо.

Родная речь, язык, где слово «да»

не означает полное согласье.

Я буду жить в огромных городах,

к чьим жителям я буду безучастен,

но, надрывая сердце, хоронить

мятежных, безымянных, соц. опасных,

безнравственных, что так хотели жить

пусть коротко, но только не напрасно…

Мне больно, просыпаясь, быть собой,

пить воду и глотать весенний воздух.

Как после бритвы я глотаю слёзы.

Мне больно, потому что я живой.

***

А друг мой, задушевный, мой читатель,

наверное кочкарский курит план,

иль строит план захвата Цинциннати,

иль в кухонной духовке жжет Коран.

И небо в пулеметных перекрестьях,

и «Герника» — пробоина в стене.

Виват, террор! Ваш новый козырь — крести,

С крестами все в порядке на войне.

Поклонник истребления учтиво

раскланялся и смыл с манжетов кровь.

Мое неиздаваемое чтиво

смирением прогнило между слов.

Больниц психиатрических завязки,

тюремные проверки на плацу,

саратовский омон в бесячьих масках…

Танцуй, мое смирение, танцуй!

Моя литература из-под кожи

больного вич, она из-под земли,

где каждый день на две эпохи прожит

под группу Дорз, под фильмы с Брюсом Ли,

в нее шмаляли, ей ночами страшно,

в ней десять лет проигрывал «Спартак».

там девочку одну назвали Дашей,

там зло зовут никем, добро — никак.

И мой читатель, мой подпольный гений,

тротил кофейный в чашке размешав,

напьется из моих стихотворений

микстуры, да отравится душа

бессмыслием ракетного удара,

безумием воинственных гримас.

Я выжатое выжитое даром,

читатель мой, бросаю среди вас.

***

Пейзаж унылый, русский, мутный,

две крыши, изгородь, поля,

без проводов столбы, как будто

крестами мечена земля,

Сто лет пиши — одно и то же,

переведешь бумаги воз.

родные спившиеся рожи

и на цепи все тот же пес.

Три дня скачи — тысячелетье

проскачешь, даже не поймешь.

В грязи в войну играют дети,

звенит обветренная рожь,

две крыши, изгородь, дорога,

ухабы, хохот, к ночи тень…

И все бессмысленно и долго,

как у людей, как у людей.

***

Поэты попадают в ад,

где самогон и русский мат…

Где все едины, всем обновки -

кранбалки, мыло и верёвки.

И снова память мечется в стихах,

чтоб вспомнить, как безумье протекает.

Но сыпется в тетради чепуха:

подъезд, соседи, улица, трамваи…

Язык проглочен. Нервные, дрожат

глухонемые, сбивчивые строчки.

Поэты попадают точно в ад

в том случае, когда не ставят точку.

Последний штрих

Шорох трав — будто строчка из Песни Песней,

небо — рвань айвазовской холстины.

Словно чёрный подсолнух висит на шесте

обезумевший сын Палестины.

Небо — рвань. Вертухаи порвали хитон

на салфетки рисунков Лотрека.

Книгу жизни земной завершил Соломон

диктовать. И забыл человека.

Небо скорчилось, басом колонки гудят,

выбивая сомненья из шкуры.

Посетители кладбища шумно галдят,

тыча пальцем в немые скульптуры.

Небо мечется бешеной кистью Мане.

Опалённый подсолнух висит на стене,