Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова - [11]

и ночевать в трактирах придорожных,

знать номера красавиц наизусть,

быть в курсе, что "ТТ" порою клинит,

глядеть как грозовые облака

в жестянку подливают каплю ливня,

чтоб не оставить душу без глотка.

***

Я верю в то, что свет сейчас сойдёт,

что за ночь — пачка… ночью будет сниться

накрашенный холодный бабий рот -

— за то что не посмел в неё влюбиться.

Я верю, что однажды задохнусь,

не выдержу и крикну "слава Богу!"

я верю, что страна по кличке "Русь"

в Россию повзрослеет понемногу.

Я верю, что уже не доживу

до тихого квартирного покоя…

и если посмотреть, то там, в гробу

(когда откроют гроб) нас будет двое.

Я верю, верю, верю в листопад,

в нечаянные встречи и убийства

губами. Верю, что не виноват

в потере смысла.

Я верю. Эта вера так легка,

что в пустоте окажется незримой.

Я верю. Вот тебе моя рука.

Коснись её едва и следуй мимо.

***

Для смерти — только лучшие цвета,

сентябрь, глаза спокойны, бабье лето,

насыщенная светом пустота,

наполненная смыслом сигарета,

так жить, чтоб загораться от любви

к неважно чьей, но искренней надежде

и песню начинать с печальной "ми",

и в чистой и неряшливой одежде

вписаться в придорожный пыльный куст,

вселенной стать, ничем не привлекая

вниманье одержимых… Просто грусть,

раскрашенная осенью, такая

мгновенная, как будто Левитан

придумал этот мир — прекрасно мёртвый…

дышу костром листвы, немного пьян,

движения ясны, сомненья стёрты.

***

Догорает сырой сигареты малиновый уголь

и дожди в сентябре, и овчиной затянут рассвет,

трёхэтажный барак, где поэзия стиснута в угол

меж блатными и кухней — на мёртвых одиннадцать лет.

Распишись, разорвись… всё — баланда, всё жидко сырое,

в телефон (после карцера) робко стучатся друзья.

Что друзьям отвечать (ну, живой)… Я конечно открою

на подъёме глаза, я открою, открою глаза.

Я открою… увижу, забуду, простите за этот

монотонный расклад, всем хуёво, известно, увы.

И малиновый уголь нерусской сырой сигареты,

и сырая листва без просвета внутри головы,

и безглазый трепач в телевизоре (руки по локоть

в симпатичных чернилах) в орбиту растянутый ноль,

и как будто не ночь над землёй, а пожарная копоть,

и как будто судьба — не по шкуре пришитая роль.

Трёхэтажный барак, краснощёкая фея на вышке,

полутруп на этап, тишина, развлечение — шмон,

сериалы, шансон, "бляндер буду" и чифир на книжках,

пара местных различий, а в общем — страна в унисон

подпевает вприсядку, вприпляс деловым гомосекам,

вроде всё как всегда, наплевать, эх, дубинушка, ух…

Меж блатными и кухней — Россия. И смерть человека

не утрата, не горе, а корм для малиновых мух.

Что друзьям отвечать… ведь не страшно, не голодно. Нежить.

Передайте привет ну каким-нибудь новым друзьям.

Трёхэтажными крою. И в этом мне кажется свежесть

монотонности этой ебучей. Простите меня.

Мандельштам

Он умирал на пересылке,

там было холодно. И в щели,

я знаю, сыпались снежинки,

они страшней всего, их ели

беззубо — с рукавов бушлата,

там было холодно, и ветер

не выл — стоял штыком солдата,

скота какого-нибудь, Пети,

в румянце… черт с ним. Умирая,

в любом лице искал спасенья,

на вшивых нарах, корчась с краю,

не до стихов. Какой там гений,

какой там век вгрызался в плечи,

он умирал. Один. В безлюдье.

И сукой лагерною вечер

шипел над ним: «Он жить не будет,

не будет жрать, дербаньте пайку,

да мордой в пол от вертухая».

А он глядел как попрошайка,

прося сочувствия, я знаю,

там было холодно, и урки

его раздели, смерть поэта…

Одним жидом, одним придурком

в бараке меньше — больше света.

Он умирал. И кашель с кровью,

и слезы высшего бессилья,

и пидарас у изголовья,

и все вокруг — его Россия.

***

Вот Лермонтов, смеясь, шагнул под пулю,

вот Маяковский жало вштырил в грудь,

послушай как шуршит домашний улей,

как освещен витринами наш путь,

Нелепы как галантные герои,

как гении погибшие смешны,

послушай как народ шагает строем,

своей не нарушая тишины.

Вот Мандельштам из мертвого сугроба

презрительно смеется, смерти нет,

существованья скотскую оглоблю

не смеет на себе волочь поэт.

Грохочет пьяным хохотом Высоцкий

(кагором райским все похмелены)

гляди в себя — увидишь дно колодца,

детали здесь особенно важны,

когда влюбился в собственное тело,

в подвижный труп с чернильницей в башке…

Несчастный, ну кому какое дело

о чем ты говорил накоротке,

стихами недоверчивому богу,

не все ль равно количество томов,

где Пушкин смог, там тысячи не смогут

не то что петь, открыть не смогут ртов,

лауреаты, члены, медалисты…

Вот Гумилеву страшно у стены.

И кажется никто из нас не мыслит

такой судьбы, ведь все одарены

примерно равно, в общем все нелепы,

в истории останется лишь тот,

кто в бесконечность жизни веря слепо,

стреляет вдруг в пророческий свой рот.

***

Метель, метель, застывшая собака,

крупа сечет дрожащие кусты,

остывший чай в бокале с черным маком

и на стекле стеклянные цветы,

метель, метель, за тысячи столетий

седая вьюга так же молода,

естественна и равнодушна к детям,

метель, метель и сердце изо льда,

не прикурить, не встать, не осмотреться,

метет в подол бульварных магдалин,

и ледяное охнувшее сердце

летит, стуча в навьюженной пыли,

метель, метель зовет и завывает

и дверью бьет, и мечется в глазах,

и черный снег в бокале с черным чаем,

и жизнь уже похожа на вокзал,

откуда все разъехались и рельсы