Под знаком змеи - [6]

Во дворе послышались шаги. Мирица и Алученте несли взятые из лодки вещи. У дверей хижины они задержались, пропустив вперед мать. Женщину звали Ептала, что означает добрая и трудолюбивая. Она выглядела моложе мужа, лицо ее было белым как молоко, брови — золотистые, глаза — голубые. На левой щеке виднелся шрам от удара ножом. Басчейле выкупил ее у римского воина, отслужившего службу, к которому она попала как военная добыча. Желая избавиться от рабства, девушка пыталась обезобразить себя — порезала лицо. Но солдат-ветеран, домогавшийся ее любви, не пожелал с нею расстаться — заставил служить ему.

Басчейле увидел ее впервые на ярмарке в Карлосе, куда привозил на продажу свои поделки: подносы и ложки из явора, а также лики богов и другие предметы из тех, что он умел делать своими жесткими от постоянной работы руками.

Молодая рабыня пришла на ярмарку выполнить поручение хозяина. Басчейле, как увидел ее, потерял покой.

Она ответила ему взаимностью, и мастер отправился к старому воину просить продать ее, все равно ведь солдат не может взять ее в жены: закон римлян разрешал солдату, отпущенному из армии, иметь только одну жену, а жена у солдата была. Тот подумал немного и решил уступить девушку мастеру. Таким образом он обретал и некоторое спокойствие: отчаянная рабыня легко могла его отравить, всыпав незаметно яд в кубок с вином или в еду…

— Я продам ее, коли она тебе приглянулась, — сказал он Басчейле. — Но ты должен отдать мне взамен все золото, которое намыл в горах.

— Хорошо, — согласился мастер. И отдал ему десять слитков — все, что у него было.

Это случилось при Марке Аврелии[11], когда местные пастухи проходили еще со своими отарами, никем не стесняемые, по горным тропам. Они платили римлянам дань и перегоняли стада, куда им хотелось.

Однако те времена миновали…

— Ты выглядишь усталой, Ептала, — проговорил Басчейле. — Посиди, отдохни. — Он указал на мешок со шкурами, который Мирица положила возле очага. — Сядь и послушай, что я скажу.

Женщина сняла накидку и присела. Она в самом деле была доброй и терпеливой. Родив мужу двоих детей, она прочно привязалась к нему.

Когда в долине Гиераса стали твориться жестокости, Ептала первая поняла, что их спокойной жизни в Краса-паре пришел конец. Хлебопашцы еще держались за свои поля, а пастухи перегоняли стада в уединенные места, надеясь скрыться от преследователей. Люди не хотели покидать свои исконные земли.

Но когда все вокруг заполыхало и принц Даос не смог сдержать натиска римлян, многие поняли, что другого пути не было.

— Лучше в лес, к зверям, чем в неволю, — говорила Ептала мужу, умоляя покинуть селение до прихода грабителей. Она знала, что такое рабство, и теперь боялась не столько за себя, сколько за детей.

Сейчас, сидя на мешке со шкурами и глядя на огонь, на крепкие бревенчатые стены тарабостской хижины, она, в ожидании слов Басчейле, почувствовала усталость — может быть, оттого, что была весна, а может, бесконечные дороги изнурили ее.

Женщина опустила голову, тяжелую от невысказанных дум. Надо, чтобы муж узнал о них, — до сих пор они жили по его разумению. Он намечал привалы, отдавал распоряжения. Он, убеленный годами, тоже усталый от трудов, тревог и странствий по неизведанным местам, был и судьей их, и главой рода… Дважды расцветали и увядали деревья на их пути, дважды улетали и возвращались птицы, а они все шли и шли к тирагетам…

Ептала не раз взывала к богу Асклепию, чтобы он дал им здоровья, молила богиню Бендис, чтобы та послала им тишину и душевное спокойствие; Марса Гривидиуса — чтобы дал изобилие и благополучие, — все то, что давно было ими утрачено.

Она взяла с собой разных семян — пшеницы и ячменя, лука и чеснока, конопли и чечевицы. Всюду носила их с собой и мечтала о том дне, когда семена лягут наконец в ждущую их землю.

Не по своей воле ставшие скитальцами, они два года жили только охотой и рыбной ловлей. Для Епталы это была пытка. Она тосковала по сыру и молоку, хлебу, испеченному в глиняном очаге… «Долго так будет продолжаться? — не раз спрашивала она себя. — Сколько можно искать эту загадочную Дувру? Может, ее нет давно на свете? А если все время плыть вниз по реке, не попадем ли мы в лапы к кочевникам?»

— Басчейле, — сказала она, поворачиваясь к все еще молчавшему мужу и стараясь говорить ласково, чтобы не рассердить его. — Ты велел мне слушать тебя. Я жду, но не слышу твоего голоса. Или тебе нечего сказать?

Муж повернулся к ней, хотел что-то ответить.

— Подожди! — вдруг остановила она его. — Я всегда была уступчивой женой и помогала тебе во всем. Теперь выслушай и ты меня. Вспомни: ведь бывало уже, что ты слушал мое слово, и это всем нам шло на пользу. Так или нет?

— Твоя правда, — ответил он.

— Давай поговорим об этом месте и об этой хижине. Ты выбрал ее для привала. Правильно сделал: хорошее место, укромное, тихое. И хижина прочная, это сразу видно. Она нам будто уготована богами — для нас оставлена в таком виде… В общем, я хочу сказать тебе, Басчейле: давай поселимся здесь! — она перевела дух.

— Я сам об этом думал, — поддержал муж, — но ты говори, говори!

— Бастарны остались в стране пигмеев. Сюда, может, они и не дойдут. Имперскому орлу нечего рыскать в этих пустынных местах… Всего, чего хотел римлянин, он добился: страна стала пустыней у его границ. Давай же поверим, что мы укрыты от всех бед и ненастий. И пустим корни здесь, в этой лощине, построим алтарь для жертв нашим богам, — ведь они охраняли нас до сих пор. А где все те, кто отправился вместе с нами в путь? С них содрали кожу бастарны и склевали вороны!