Под знаком Льва - [25]

среди веков и звезд блуждает сердце

по бездне ночи.

В холодной мгле, как в раскаленной лаве,

расплавилось тщедушное тщеславье,

но сердце, слава богу, все же радо

тому, что ничего ему не надо.

Послушный лишь капризам бури, в бозе

почил мой дух… И это было, словно

мои стихи (и даже те, что — в прозе)

истреблены на плахе поголовно.

Прощай, тропа карабканья, и срывов,

и сопереживаний, и участья,

прощай, пора порывов и приливов,

ведущих или в бездну, или к счастью.

Усну-ка в бозе. В склеп, ослепнув, слягу.

Ведь над почившим никогда не каплет.

Я — сам себе наливший яду Яго.

Я — сам себя загнавший в угол Гамлет.

Токката. Смуглая ночь

Смуглянка, повтори, что говорила.

Открой глаза — ведь я же ночь, смуглянка.

Смуглянка, спи: взошло мое светило.

Смуглянка, дай вдохнуть мне дым напева

твоей тоски. Люблю тебя. Иначе

ты стала бы моей невестой, Дева!

Спой снова мне. Напева нет чудесней.

Ведь я тебе не верю. Если б верил,

напев волшебный стал бы просто песней.

Даруй, смуглянка, мне сухое пламя

влюбленных губ. Когда бы не любила,

ты б целовала влажными устами.

Смуглянка, поделись своею болью.

Я ухожу: ведь я в тебя влюбился —

иначе я остался бы с тобою.

Смуглянка, спой мне снова… Нет причины,

чтоб ты молчала. Я ведь Гаутама.[75]

Харун Рашид[76] я. Значит, мы едины.

О Шахразада тьмы, с тобой горюем

мы оба… Спой же, Дуньязада мрака,

оледенив уста мне поцелуем.

Целуй меня, смуглянка. Почему бы

тебе не спеть еще? Проснись! Я — полночь.

Но нет, я — день. Так подари мне губы.

Открой глаза, чтоб ночь узреть воочью.

Ведь ты меня не любишь. Если ж любишь,

открой глаза, чтоб восхититься… ночью!

Танцуй, смуглянка! Я в твоем капкане.

Танцуй же, извиваясь под покровом

семи слоев твоей воздушной ткани.

Танцуй, смуглянка! Обнаженной буду

тебя я видеть, если ты — чужая.

Но если ты моя — танцуй нагая.

Я — Гаутама. Я — великий Будда.

Сонатина соль минор для флейты и фортепьяно

Игрец на флейте и свирели,

переживая безразличность

немой полночной акварели,

презрев окольность, околичность,

изверг на тишину бесплодья

дешевый шелк своих мелодий:

его мелодия

мерцала,

как будто лунное

зерцало,

и ноты влажно трепетали,

как будто блики на металле,

но соловей, слепой и гордый,

молчал за недоступной гранью

и соловьиного гортанью

не брал кристальные аккорды.

Тогда презрел хозяин флейты

кичливость соловья и вредность,

и ледяную бездну Леты,

и полночи индифферентность,

и он безмолвие свирелью

пронзил до самой сердцевины,

где под оливкового трелью

напев таился соловьиный.

Его мелодия

мерцала,

как будто лунное

зерцало,

ноты влажно трепетали,

как блики света на металле,

и соловей,

слепой и гордый,

вдруг взял

хрустальные аккорды.

Игрец на флейте и свирели

на время отобрал у ночи

спиралью свернутые трели

и обморочность одиночеств

и этой певчей тишиною

вдруг в область ветра,

молний,

странствий

проник, сроднившись с вышиною

и растворяя боль в пространстве.

И боль кристаллами аккорда

сверкнула в недрах клавикорда.

Игрец на флейте и свирели,

заметив, что.прозрачней стало

дно полуночного кристалла,

что побледнели акварели

кромешной темноты заветной

там, где пробился луч рассветный,

вернул индифферентной ночи

и обморочность одиночеств,

и взятые взаймы аккорды,

которые звучали гордо,

рискуя спорить с тишиною,

пока была ему женою

глухая ночь, во тьме которой

его мелодия мерцала,

как будто лунное

зерцало,

и ноты влажно трепетали,

как будто блики на металле…

Вернул мелодию молчанью.

Пришла заря, пора рычанья,

и блеяния,

и мычанья.

Ноктюрн № 5 в тональности ми бемоль

Я, пращник, бросил в небо камень

и погасил предутренние звезды.

Рапсод[77], метнул я в звезды песню,

и звезды онемели — эхо не вернулось,

Я, размахнувшись, мрачен и задумчив,

забросил злость свою и всю свою тоску

на высоту небесных сфер. И сферы

не выдержали и заголосили:

«Эй ты, пародия на Сфинкса!»

«Забудь ты эти гадкие загадки!» —

они вскричали на пещерном и ущербном языке.

Тогда я зарядил пращу презрительным безмолвьем

и запустил снаряд надменного молчанья

по контуру параболы всесилья,

и проломил безмолвьем барабаны,

и перепонки тоже проломил, и это было

почище, чем фанфары и литавры, —

меня услышали.

Я, пращник, бросил в небо камень.

Метнул свою тяжелую досаду:

не романтическую грусть, а тусклую тоску,

не стон и всхлипы, а тотальную усталость,

не показную злость — отточенную ярость,

накипевшую, процеженную, настоявшуюся,

доведенную до нужной концентрации

алхимическими ухищрениями;

метнул смерзшееся в моем одиночестве омерзение,

швырнул медные монеты отвращенья

прямо в жадные толпы нищих духом,

бросил в небесные сферы —

без всякой злобы, заметьте —

накипевший во мне гнев, который

настолько ко мне прикипел, что уже и не кипел,

зашвырнул побрякушки сладкогласья,

содрал с себя наряды сладкопевца

и остался — голый и гордый и одинокий,

в прозрачном кафтане ночной тишины,

голый и гордый, как некий Пришелец.

Ноктюрн № 6 до мажор

Ищу тайник в ночи золототканой,

чтоб спрятать в нем сокровище мое.

Я погружаю взгляд в упругий сумрак,

как погружает золотоискатель

ладони в плоть сыпучего песка.

Но в глубине золототканой ночи

я вижу тьму сверкающих сокровищ.

И сокровенный клад мой не умею

я спрятать от блистательных даров.

Ищу тайник в ночи я черноокой,

чтоб спрятать в нем таинственный осколок.