Под жарким солнцем - [2]

Младенец, однако, никак не походил на богатыря, каким его представила отцу повивальная бабка. Это был худенький, бледненький ребенок, но жизнь била в нем ключом. На редкость подвижный, неугомонный, он улыбался, делал такие уморительные гримасы, что мать таяла от удовольствия, жалея, что нет рядом Авраама, который вместе с нею смог бы порадоваться, глядя на сына.

Очень долго тянулись для Зельды будни, и слишком короткой казалась ей суббота, когда можно было усладить отцово сердце рассказами о детях, особенно о меньшеньком.

Время текло в непрерывных трудах и заботах. В один счастливый день Илюсик стал на ножки, а немного спустя неожиданно затопал по комнате. Он падал, поднимался, снова падал и снова поднимался, побуждаемый бурлившей в нем жизненной силой; когда подрос, стал бегать, взбираться на крыши, чердаки, деревья, не раз срывался оттуда, но продолжал резвиться, не обращая внимания на синяки, шишки, кровоподтеки, ссадины и царапины.

Шалости и озорные его проделки сильно огорчали Зельду. Выходя из себя, она причитала:

— Не иначе, дьявол какой-то в тебе сидит. До каких пор ты будешь носиться как угорелый? Не напастись на тебя ни ботинок, ни штанов. Утром постирала рубашку, а к вечеру она стала как тряпка. Кем же ты вырастешь? Что из тебя получится?..

Она все собиралась пожаловаться Аврааму на Илюсика, но всякий раз откладывала, опасаясь сурового наказания. Лишь изредка, когда особенно донимал, ее прорывало:

— Ох, Авраам, знал бы ты, что я терплю от твоего драгоценного сына…

— А что случилось? Набедокурил?..

— Лучше не спрашивай, озорство его прямо-таки невыносимо…

— А что ты хочешь? Ребенку пристало проказничать, к тому же он младшенький и мы его избаловали, — успокаивал Авраам жену. — Бог даст, родишь благополучно, перестанем потакать ему, и он небось присмиреет.

…Но и после того как Зельда родила двенадцатого ребенка — девочку Генечку и грошовую ржавую селедку приходилось теперь резать не на тринадцать, а на четырнадцать кусков, она все же то и дело подсовывала Илюсику кусочек побольше и пожирнее, оправдываясь:

— Он же у нас такой худенький — косточки сквозь кожу просвечивают, ему еще расти да сил набираться, а где он их возьмет — из тарелки пустых щей, что выхлебывает за день?..

2

Устав от непрерывной беготни и озорства, Илюсик, заходя в дом, взбирался на окошко и пристально глядел на улицу, по которой все еще шли и шли шеренги людей, одетые кто как — в свитках и лаптях, в серых заячьих шапках, а кто в рваных, изношенных пальто, в истоптанных сапогах и бутсах, с полными мешками за спиной.

Рядом с шеренгой шагал военный и отсчитывал шаги:

— Раз, два, раз, два…

Звучный мягкий баритон затянул:

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет…

Илюсик уже знал эту песню. Он тоже выстраивал ребят на улице, так же, как командир, отсчитывал: «Раз, два, раз, два…» — и они тоже пели эту песню.

Он только не понимал, почему заглушают эту песню плач и за сердце хватающие жалобные возгласы женщин и детей, бежавших за колонной.

— Мама, почему так плачут на улице?

— Потому, дитя мое, что гонят их на войну…

— Почему же надо плакать?

— Их могут убить, и детишки их останутся сиротами.

— А кто войну делает?

— Царь…

— Почему же он такой злой, этот царь, что хочет убивать людей?

— Когда вырастешь, дитя мое, сам поймешь…

— А когда же я вырасту? Когда я стану взрослым? — приставал Илюсик.

В пятницу вечером, когда Авраам, как обычно, в канун субботы приехал домой, он спросил, что нового, и как бы между прочим сказал:

— У пана уже некому работать…

— Ну так что? У тебя голова болит за него?

— Уже детей берут на работу.

— Может быть, ты хочешь, чтобы и твои дети стали холопами? Не доживет твой пан до этого…

— Мы там хотим работать, мы пойдем работать, — в один голос объявили ребята.

— Туда я вас не пущу, хватит с нас и того, что отца впрягли в ярмо, — взволнованно возразила Зельда.

— Хотим работать, хотим папе помочь, — не унимались ребята.

— Ты видишь, Авраам, какие у тебя помощники… Даже Илюсик хочет скорее вырасти, чтобы помочь тебе зарабатывать деньги…

— Пока что ихними заработками сыт не будешь, — вздохнул Авраам.

— Сейчас нам трудно, но что делать? Надо начать учить детей ремеслу. Я пыталась пристроить их, но ремесленники не хотят брать учеников. У многих я уже была, можно сказать, пороги обила, а что толку: у кого есть ученик, а кто выжидает, что вдруг его на войну возьмут, а кто вернулся с войны калекой и сам ничего делать не может. А дороговизна растет, заказов нет, мастера сами ходят без дела. Надо хоть девушек пристроить, завтра же схожу к модистке, может, она возьмет учениц.

— А я хочу только в имение! — заявил Илюсик. — Что там делают?

— Пашут, сынок, сеют, картошку сажают, — ответил отец.

— И хлеб сеют? — допытывался Илюсик.

— И хлеб.

— Значит, все там растет и люди не голодают? Почему же мама не хочет, чтобы мы там работали?

— Вот выучишься ремеслу, заработаешь деньги и всегда сытым будешь… — объяснила мать.

— Но я хочу быть крестьянином, — настаивал Илюсик. — У них всегда есть картошка, хлеб, молоко, мясо… Они всегда сыты… Они еще продают на базаре…

Глазки его загорелись, у него захватывало дыхание при одной только мысли о хлебе и картошке.