Под заветной печатью... - [28]

Невелика лесть, а все-таки приносит Шелихову удачу. И другой поэт Иван Иванович Дмитриев, не столь знаменитый, как Державин, но уже имеющий литературное имя, тоже пишет стихи о завоеваниях Екатерины, упоминая и Григория Ивановича.

Именно эти строки мы читаем на западной стороне памятника:

Как царства падали к стопам Екатерины

Росс Шелихов, без войск, без громоносных сил,

Притек в Америку чрез бурные пучины

И нову область ей и богу покорил.

Не забывай, потомок,

что росс, твой предок,

и на востоке громок.

Поэтическая мысль столь резко оттеняет здесь мирный характер шелиховских завоеваний, что «наносит ущерб» Екатерине, присоединявшей другие земли и с войсками, и с громоносными силами… Однако царица этого не заметила, или, точнее, не успела заметить, так как ее царствование идет к концу.

Зато епископ иркутский заметит и вскоре обратит внимание Петербурга на обидную для короны шелиховскую славу «покорителя народов»…

Снова повторим, что преосвященный Вениамин должен был бы вроде радоваться новым российским приобретениям; к тому же Шелихов обращал туземцев в христианскую веру — разве это не «богоугодное дело»?

Но уж больно волен и горд «рыльский именной гражданин»: захочет — пожалует монахов, а не пожелает — со двора прогонит.

«Препятствия в жизни как будто не существовали для него…», и немало конкурентов, других знатных купеческих фамилий искали (и легко находили), на чем поддеть, ошельмовать Григория Шелихова… А ведь пожертвования его врагов в церковную казну, взятые вместе, конечно, перевешивали шелиховские взносы…

Так распространяется опасный для мореплавателя слух, что он венчался со своей женой по старому обряду, осуждаемому православной церковью… А иные толкуют, что купец вообще не слишком благочестив. И как же иначе, если он так привержен к новым наукам — географии, навигации, к тому зловредному духу просвещения, что идет из Парижа…

А во Франции именно в ту пору восстал народ, взял Бастилию, обезглавил короля, и уж из Петербурга прислали «бунтовщика хуже Пугачева» — Александра Радищева, который в Иркутске задержался до отправки в куда более глухое место — Илимский острог. Однако Григорий Шелихов тем временем принимает Радищева у себя в доме, рассказывает о последних плаваниях, о своем дневнике путешествия, недавно напечатанном в Москве, и уже государственный преступник пишет одному знатному лицу в Петербург, очевидно с целью помочь Шелихову, — о том, как вместе с полковником Бентамом купец построил и оснастил корабль для торговли с Америкой — «и этот корабль недавно затонул, и Шелихов платит из собственных средств жалованье капитану-англичанину».

Радищева увозят, дела же Григория Ивановича еще более ухудшаются: гибнет его корабль-галиот «Три святителя», появляются большие долги; бывшие компаньоны подают в суд, обвиняя его в мошенничестве.

Мы с трудом угадываем те страсти, которые кипят на берегах Ангары весной 1795 года. Против враждебных купцов Шелихова поддерживает родня — Резановы, но и здесь не все ладно: многое остается неясным.

Так или иначе, но летом 1795 года секретарь Трощинский снова открывает в Петербурге шелиховскую папку.

В посланном из Иркутска 30 апреля прошении еще и еще раз Шелихов благодарит за «прошлые благодеяния»: верфь, мастера, хлебопашцы… скоро надеется на «добрые успехи», но… И далее из дипломатически составленного документа (слишком сильно жаловаться нельзя: в Петербурге решат, что Шелихов — «плохой хозяин», но нельзя и умолчать) видно, что на Крайнем Востоке адская нехватка людей: «штат пришел в упадок», ибо «многие либо умерли, либо по неизвестным мне причинам развратились в образе жизни, либо болезненны». Шелихов сообщает, что надеется на нескольких смышленых алеутских мальчиков, обучающихся морскому и сухопутному мастерству, но когда еще выучатся!

Шелихов еще убеждает высшее начальство, чтобы дали его компании некоторое число людей, числящихся на государевой службе, «а особливо для отправления дальних вояжей для коммерции, ежели ожидание мною от всемилостивейшей государыни дозволение последует отправлять суда в Кантон, Малайю и в Филиппинские острова».

Вот о чем мечтает 47-летний «искатель странствий».

Рыльскому почетному гражданину не терпится, а время его уже на исходе.

Слишком много противников — и среди начальства в мундире и рясе, и среди купцов-конкурентов, и в собственном доме…

* * *

Что-то неладное происходило в Иркутске летом 1795 года. Сохранились рассказы о том, что Григория Ивановича терзали боли в животе и он, «пытаясь хоть бы на мгновение уменьшить их, по целым тарелкам глотает лед». Один из современников, близких к его семье, утверждал, что он умер «по своему деланию», иными словами, отравился.

Но отчего бы травиться?

Было дело, были долги, затруднения, но были и надежды: ведь письмо-прошение о новой поддержке в эти дни только пришло в Петербург! Да ведь, убивая себя и, конечно, сохраняя сам факт такого нарушения церковных заповедей в тайне, было бы естественно составить завещание, а мы точно знаем, что славный путешественник не успел этого сделать. Странные дела!

Замечательный памятник скоро уж два века стоит у Знаменского монастыря в Иркутске, а тайна, им покрытая, едва вырисовывается.