Под властью пугала - [92]

— Ильяз пошел к надзирателю.

— Вот он идет.

Надзиратель, взглянув на больного, спросил:

— В чем дело?

— Ты что, не видишь?

— Объелся. Дорвался до мяса. Жрут как свиньи, а потом орут, что живот болит.

— Ты это брось! — сказал адвокат. — Отправляй его в больницу.

— Без разрешения начальника нельзя.

— Сообщи начальнику.

— А где я его найду?

— Дома.

Надзиратель передернул плечами.

— Слушай, позвони в больницу, пусть пришлют врача, — сказал Хаки.

— Не знаю… Утром позвоним.

— Утром будет поздно.

— Иди делай, что тебе говорят, — приказал Хайдар.

— А что сказать?

— Скажи, лопнул аппендикс.

— Апанди… апандри…

— Скажи слепая кишка, — перебил его адвокат.

Надзиратель, кивнув, лениво и неохотно пошел.

Хамди с Ильязом остались дожидаться у входной двери. Через час надзиратель воротился и сообщил, что в больнице нет сейчас ни одного врача. Все на вечере в городском управлении.

— Как же так! — возмутился Хамди. — Должен быть дежурный врач! Скажи, пусть позовут дежурного врача!

Спустя еще два часа из больницы сообщили, что дежурный врач прийти не может. Он с медсестрами выпил лишнего за здравие королевской четы и был отправлен домой.

Дед Ндони умер под утро.

Все в бессилии наблюдали, как он дернулся в последний раз, пробормотав сквозь слезы:

— Бедные мои дети! О господи, что с ними будет?

Хайдар сложил ему руки на груди и, вытащив из-за пояса большой платок, подвязал челюсть. Второй платок он взял у Рамазана и связал им ноги мертвеца.

Заключенные постояли некоторое время молча.

— Бедный дед Ндони! Такой был смирный.

— Хороший был человек.

— Сколько у него детей?

— Семеро.

— Так много!

— И что же с ними теперь будет?

На этот вопрос не мог ответить никто.

К обеду появилось двое надзирателей с носилками. Они наклонились, чтобы поднять покойника за ноги и за руки и швырнуть на носилки, но Хайдар остановил их. Он постелил на носилки старую бурку деда Ндони и сделал знак Лёни. Вдвоем они осторожно, словно боялись причинить ему боль, опустили тело на носилки. Хайдар стянул со своей постели серое солдатское одеяло, и накрыл покойника.

— Давайте, друзья, проводим деда Ндони, — предложил Хаки.

Он, Хайдар и еще двое заключенных подняли носилки на плечи и пошли.

В камере собрались почти все заключенные тюрьмы. Они расступились, давая дорогу, и молча двинулись следом за носилками.

Шли медленно, словно стараясь отдалить момент расставания со стариком; носилки несли поочередно.

У выхода остановились, ожидая надзирателей, еле пробравшихся сквозь молчаливую толпу. Дверь открылась, надзиратели взяли носилки.

Дед Ндони вышел наконец из тюрьмы.

Заключенные молча разошлись по камерам. Говорить не хотелось. Как знать, может, и им суждено выйти из тюрьмы так же?

Лёни в тот день было очень тоскливо. Хаки, хотя и заметил это, не пытался по своему обыкновению отвлечь его. Он и сам сидел понурившись.

— Бедный дед Ндони! — проговорил Тими. — Ему всего два месяца оставалось.

— Правда? Как жаль! — сказал адвокат.

— Он дождаться не мог, все дни считал. Еще два месяца, говорит, и вернусь к ребятишкам. Скучал по ним — страсть.

— Странная штука жизнь, — в раздумье проговорил адвокат. — Ее начинаешь по-настоящему ценить, только когда сталкиваешься со смертью. Увидишь смерть и спрашиваешь себя, что же такое жизнь? Откуда ты пришел и куда уйдешь? А когда все идет своим чередом, так об этом не думаешь.

— Просто жизнь сильнее смерти.

— Жизнь всеобъемлюща, смерть лишь ее составная часть.

— Перед лицом смерти мы понимаем цену жизни, а в неволе — цену свободы.

— Все относительно, — проговорил Хаки. — Что такое свобода? Для нас свобода — выход из тюрьмы, а для тех, кто на воле…

— Свобода — понятие философское, — сказал адвокат, — она и не может быть одинаковой для всех.

— В том-то и беда, что философские определения свободы слишком заумны, непонятны. Их при желании можно истолковать и так и этак. Недаром тираны громче всех кричат о свободе.

— Говорят, что философией можно заниматься лишь на сытый желудок. По-моему, это не так. Размышлять о смысле существования как раз и любят больше всего бедолаги, неудовлетворенные жизнью. Вот мы, например, много ли думали о том, что такое свобода, пока не оказались за решеткой?

Хаки пожал плечами. Адвокат рассуждал:

— В былые времена люди, стремясь сосредоточиться на духовном, трансцендентном, постились, уходили в пустыню, уединялись в пещерах, умерщвляли плоть… Сейчас утверждают противоположное — мыслить об отвлеченных предметах способен лишь человек сытый и обеспеченный всем необходимым. А по-моему, и то и другое ерунда. Первые, намучившись, приходят к выводу, что жизнь не стоит и грота, а вторые, даже не вкусив жизни как следует, тоже объявляют, что она ничего не стоит.

— Конечно, не стоит мучиться, чтобы прийти в конце концов к неверному выводу, — сказал Хаки. — Поэтому я пустынников не одобряю, но и современных философов тоже, и все-таки второй путь вернее, ведь так?

— Опять в философию ударились? — вмешался Хамди.

— У нас в деревне был один ученый, — начал Тими. — Звали его Козма. В Афинах учился. Умный был, ничего не скажешь. Так вот он каждую недолго ходил на кладбище. Придет, сядет и сидит там часа два. «И чего ты, Козма, ходишь на кладбище? — спрашивают люди. — Ведь у тебя там никто из родственников не похоронен». — «Неважно, — отвечает, — человеку полезно иногда посидеть на кладбище, о смерти подумать. Это делает его лучше, очищает от скверны».