Под ветрами степными - [18]

Когда были отпаханы две широкие заградительные полосы, Юлька отцепил плуг и стал давить гусеницами горящие валки. Он выписывал по полю сумасшедшие восьмерки, останавливался, выскакивал из трактора, хлестал стеганкой горящую солому, набившуюся в гусеницах, и снова лез трактором на огонь.

Через полчаса все было кончено. Максимыч, с грязным лицом и слезящимися глазами, сидел прямо на дороге и пробовал свернуть самокрутку. Большие узловатые пальцы не слушались. Юлька, присевший рядом на корточках, достал пачку сигарет и протянул ему. Максимыч с сердцем бросил на землю неудавшуюся самокрутку, взял сигарету и виновато сказал:

— Вот так-то… бывает, парень!

Утром в вагончике, вспоминая ночной переполох и осматривая пострадавшие на пожаре стеганки, все сошлись во мнении, что Юлька — молодец. Он оказался в центре внимания. Шутили по поводу его опаленных бровей, и Нэля Бажина предложила ему нарисовать их карандашом. Юлька, возбужденный всеобщим вниманием, смущенно улыбался:

— Похожу так, пока новые вырастут!

Кончался сентябрь, холоднее становились дни и ночи, а конца уборки все не было видно. После очередной планерки управляющий первым отделением Шубин отвел меня в сторону и сообщил, что с десятиклассниками у него на отделении не все благополучно. Когда же я стал допытываться, что именно произошло, он многозначительно улыбнулся:

— Приезжайте, я на месте все расскажу!

Судя по его тону и виду, можно было предполагать самое нехорошее.

Все, что делалось здесь, на ближних отделениях, все радости и огорчения пристанцев были мне хорошо известны.

Витя Новичихин, помогая комбайнеру менять полотно на жатке, попал рукой под нож. Рука у него безобразно раздулась, и пальцы еле-еле шевелились, но он продолжал работать на тракторе. Мучали всех чирьи. И без того медлительный и неповоротливый Иванников теперь не мог повернуть головы, потому что чирьи облепили ему всю шею.

Четвертаков скосил за день лафетом тридцать девять гектаров. Всего гектар он не дотянул до премии за лучшую дневную выработку, но ведь в конце концов дело было не в премии. Прежде казалась недосягаемой даже норма, а теперь он ежедневно давал больше двух. На щите возле конторы крупными буквами были выведены фамилии передовиков. Среди других фамилий теперь была и фамилия Юльки Четвертакова.

В совхозной многотиражке была напечатана заметка Игоря. Он критиковал управляющую Евдокию Ивановну Быкову за халатное отношение к строительству скотного двора. Прочитав заметку, Евдокия Ивановна распалилась и назвала Игоря молокососом, сующимся не в свое дело.

Поздно ночью, когда все собираются с поля, идет недолгий, но живой обмен мнениями о прошедшем дне. Если есть «Краснодарец», его читают вслух. Другие газеты только смотрят: на них силы сейчас не хватает. Радуются, что Равиль Лотфуллин, пришедшийся здесь ко двору, работает уже вторую неделю самостоятельно на комбайне, заменяя заболевшего комбайнера. Когда Рябову удается отправить с тока пару тысяч центнеров хлеба — радуются этому.

У каждого на руках дело, совхозное, государственное дело, но его успеху радуются как личному, своему успеху; каждая неудача ранит сердце, как своя собственная беда. И только двое остаются в стороне. Они не встречают утра в степи и не знают, как хороша она ночью в огнях тракторов и комбайнов, они не чувствуют терпкого вкуса жизни, которой живут сейчас их товарищи.

Двое эти — Щукин и Мацнев. Щукин по-прежнему дня два в неделю проводит в Пристани. На отделении на него рукой махнули. Большей частью он пропадает в клубе. Вечером он уходит отсюда, чтобы лишний раз не встречаться с Игорем.

Игорь, увидев на кровати баян, спрашивает у Мацнева:

— Колька опять пиликал? Ну чего он себе думает? И ты не можешь с ним поговорить как с человеком! Он же твой дружок.

— Я говорил.

— Ну и что?

Анатолий пожимает плечами.

— А сам я лучше?

Он откровенно тяготится своей должностью и давно бы уже сбежал на уборку, если бы на то была его воля. Я терпеливо объясняю ему, что он должен сейчас делать по наглядной агитации, доказываю, что от него тоже зависит ход уборки. Он слушает меня, а в серых глазах его, всегда готовых зажечься веселой искоркой, умная, взрослая и непонятная печаль.

Но что все-таки стряслось у турочаков? Я поехал туда вместе с нашей агитбригадой. День был пасмурный, то и дело срывался дождь, и добрались мы до отделения поздно вечером. Машину сразу же загнали в огромный металлический склад, единственное пока капитальное сооружение на месте будущего поселка. Лучшего места для концерта нельзя было и желать. Мацнев принялся делать из машины сцену, я отправился разыскивать управляющего.

На току никто не работал, видимо все ушли на ужин. Никого не было и в отделенческой конторке. Я пошел в столовую.

Под навесом из списанных комбайновских полотен хмурые люди стояли в очереди у кухонного окна и молча смотрели, как повариха накладывает в тарелки плохо промятое картофельное пюре. Несколько человек сидели за длинным столом. В лицах механизаторов и в молчании, с которым они брали свою тарелку и садились за стол, в тускло светящейся керосиновой лампе было что-то очень неприятное, тягостное. Хотя я и почувствовал, что мы не вовремя нагрянули со своим концертом, но отступать было поздно, и я поздоровался и пригласил всех в металлический склад.