Под тремя коронами - [92]

Сюда, в Маркуци, Александр и Елена приглашали нужных им, заслуженных вельмож княжества на приемы. Летом 1501 г. Александр дал здесь обед в честь двадцатипятилетия Елены. Были приглашены радные паны, князья, наместники, старосты, воины, покрывшие себя славными подвигами в сражениях. Всего — несколько десятков человек. Расставленные в круг столы на просторной поляне в саду были покрыты зелеными скатертями, края которых были украшены павлиньими перьями, переливающимися фиолетовым со множеством оттенков цветом. Посредине столов возвышались серебряные башенки, служившие птичьими клетками, где резвились и подавали голоса птички с позолоченными хохолками и лапками. Во главе стола в кресле из черного дерева с золотой инкрустацией восседал сам Александр. Рядом с ним в таком же, только несколько поменьше размерами, сидела Елена. Византийский и новгородский фарфор вперемешку с хрусталем, золотыми и серебряными блюдами, мисками, жаровнями украшали столы. Гости ели рагу из оленя, мясо лани, фаршированных цыплят, жаркое из телятины под немецким соусом, кабанину и осетрину. А если икру, то стерляжью, севрюжью, белужью, щучью, линевую и, конечно же, осетровую. Всего количество поданных яств составило несколько десятков. Рекой лились мальвазия, романея и токайские вина, которые ежегодно присылал Александру брат Владислав, король венгерский и чешский. Сам великий князь следил, чтобы заздравные кубки — золотые и серебряные чаши наполнялись до краев. Чтобы никто, упаси бог, не был обойден вниманием. Во время обеда играла музыка. В дело вступали со своими партиями серебряные и медные трубы, надуваемые мехами, свирели, арфы и гусли. Периодически давали о себе знать тимпаны. Кто из гостей был помоложе, рвался к пляске. Да и те, кто постарше, если кому медок поубавил годок, не отставали. Гостей веселили своим искусством скоморохи и менестрели.

В перерывах захмелевшие паны, по обыкновению, хвалились не только своими доблестными подвигами в боях, но и достижениями на любовном поприще. Захмелевший пан Алус, собрав вокруг себя таких же стареющих панов, веселым и болтливо-добродушным тоном сказал:

— Хочу вам поведать, Панове, об одном прелестнейшем и чрезвычайно любопытном приключении. Расскажу его вам в общих чертах. Дружбу водил я когда-то с одной шляхтянкой; была она не первой молодости, а так лет двадцати семи-восьми. Красавица первостепенная: что за бюст, что за осанка, что за походка. Одним словом она была непобедимо очаровательна. Смотрела на всех пронзительно, как орлица, сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Слыла холодной, как крещенская зима, отпугивая всех своей недосягаемой, грозной добродетелью. Она любила выступать в роли судьи и карала в других женщинах не только пороки, но даже малейшие слабости.

В своем окружении она имела огромное влияние. Самые гордые и самые неукротимые в своей добродетели старухи почитали ее, даже заискивали перед ней. Молодые женщины трепетали от ее взгляда и суждения. Она же ко всем относилась бесстрастно-жестоко, подобно аббатисе женского монастыря. Одно ее замечание, один намек могли погубить любую репутацию; ее побаивались даже мужчины — так она поставила себя. Важности ей добавило и то, что она бросилась в какой-то колдовской мистицизм, впрочем, спокойный и величавый. И что же? — спрашивал пан Алус у тесно обступивших его гостей. Я имел счастье заслужить вполне ее доверие и стал ее тайным и даже таинственным любовником. И что бы вы думали? — опять задал вопрос пан Алус. Оказалось, что не было в наших краях женщины более развратной. Причем наши отношения были устроены до того ловко, так мастерски, что никто из ее домашних не имел о том даже малейшего подозрения. Только одна ее прехорошенькая служанка знала, да и то потому, что сама брала участие в деле. Шляхтянка моя оказалась сладострастной до умопомрачения. Самым сильным, самым пронзительным и потрясающим в ее наслаждении была таинственность, сама суть обмана. Это была насмешка надо всем высоким и ненарушимым, что она проповедовала в обществе. Под дьявольский хохот ей было приятно попирать все, что, по ее словам, было святым. В пылу самых горячих наслаждений она хохотала, как исступленная, и я понимал, вполне понимал этот хохот и сам хохотал. Я и теперь вспоминаю об этом не без восторга.

— Ну, и чем же все кончилось, — последовал вопрос пану Алусу.

— Через год она переменила меня…

Когда пир и веселье вступили в разгар, Александр и Елена, взявшись, по обыкновению, за руки, незаметно отправились в свое заветное место — красивую большую, вдали от дорог и тропинок, поляну, знавшую многие их тайны. Заросшая по краям болиголовом, таволгой, ежевикой, а в просторной, солнечной середине хороводом ромашек и фиолетовых колокольчиков, поляна как бы ждала гостей… Она была хороша в любую пору года. Но особенно — ранней осенью. Кормиться рябиной прилетали дрозды, в сухих листьях под ежевикой шуршали жившие здесь ежи, бывали также косули и лоси.

XIX

Елена Ивановна находила отдохновение от интриг дворцовой жизни в поездках по своим владениям. Она добивалась, чтобы приставы, сотские следили за своевременным выходом челяди и крестьян на работу, своевременной уплатой податей. Разбирала жалобы населения на своих тиунов. Бывало, ей приходилось месяцами жить в имениях, добиваясь порядка и справедливости. Находясь в своих владениях, Елена старалась, чтобы солнце не заставало ее в постели. Поднималась рано, наблюдала как люди занимались хозяйством, чем могла помогала. Один из дней Успенья Богородицы она встретила в Ездненском дворе на Немане. Праздник выдался солнечным, теплым и, как и предыдущие дни, нежарким. К вечеру Елена вместе с управляющим паном Забродским выехала в повозке на отдаленное поле, где должны были состояться зажинки, или начало уборки урожая.