Под одной крышей - [45]

— Извините, пожалуйста, — произнесла Мари, — здесь все еще живет господин Кауфман?

— На четвертом этаже, — буркнула женщина и захлопнула дверь.

Мари почувствовала себя окрыленной. Она поистине как на крыльях, не чуя ног под собой взбежала по лестнице на четвертый этаж. Открыла дверь жена Кауфмана.

— Что вам угодно? — спросила она, но в следующее мгновение всплеснула руками: — Маришка?

Хозяйка прослезилась и повела Мари за собой. Прихожая заканчивалась узким и темным коридором, здесь находилась ванная, рядом с ней детская с окнами во двор, сюда и привела хозяйка гостью. И сама хозяйка, и комната изменились. Когда Мари видела госпожу Кауфман в последний раз, она была стройной женщиной, что называется, в самом соку, а теперь: груди висят, живот тоже обвис, вся она расплылась и обрюзгла. Рыжие волосы поредели, проглядывала покрытая перхотью кожа. Из комнаты исчезла выкрашенная в красный цвет детская мебель. У детей Кауфманов была уйма игрушек: кубики, трехколесные велосипеды и роллеры, посредине комнаты «манеж» с соломенным тюфяком, покрытым белой клеенкой. Теперь же вдоль стены стояла коричневая деревянная кровать, ночная тумбочка, в столовой — стол и шесть стульев, у окна швейная машина. Ни ковра, ни занавесок.

Хозяйка вытирала заплаканные глаза. Приходилось поистине напрягать все внимание, чтобы понять, о чем она говорит.

— Двенадцатого октября меня отправили в больницу на площади Бетлена. Какое это было ужасное место в ту пору, если бы вы только видели, Маришка! А на следующий день, тринадцатого, у меня случился приступ, и я сразу попала на операционный стол; мне удалили камни из почки: вы, наверно, помните, еще при вас у меня пошаливали почки. А на третий день, я тогда еще и двинуться не могла, слышу, по радио говорит Хорти, запросил сепаратного мира. Видели бы вы, Маришка, что там началось! Я тоже хотела подняться и уйти, меня силой удержали, боялись, что откроется кровотечение, нет, вы и представить себе не можете, что там творилось, да это и невозможно вообразить…

Из ее отрывочных, беспорядочных фраз постепенно вырисовывалась картина: в палате обезумевшие, орущие больные. Пришедшие навестить их родственники чуть ли не силой прорываются в здание, некоторые не хотят возвращаться в дом под желтой звездой. Строят планы, плачут, одна женщина упала в обморок, когда ее муж ушел «на разведку». По радио передают немецкие и венгерские марши. Затем следует сообщение, что удалось разыскать генерал-полковника Берегффи, власть перешла в руки Салаши… В тот вечер никому из больных не разрешили покидать палату.

— Не знаю, где вы были тогда, — сказала хозяйка и пристально посмотрела на Мари. — Выстрелы вы, конечно, слышали: ну, мол, стреляют и пусть стреляют, а кто стреляет, Салаши или другой какой злодей, вам все равно, вас это не касается…

— Не касается? — Мари непонимающе вскинула голову. — Я тоже осталась одна. Мужа взяли на фронт… вам что мало этого, сударыня?

— Конечно, на фронте тоже было несладко, но разве можно его сравнить с этим! Моего мужа взяли из дому двадцатого октября. И я не знала, где он, от него не было никаких вестей. В больнице врачи и сестры потеряли голову, кормили чем попало, а больным почками нужна строжайшая диета… какая там диета, удивляюсь, как они вообще кормили нас хоть чем-то. Семнадцатого ноября меня прямо из больницы перевели в гетто. Я там пыталась искать их, мужа и детей, можете себе представить, как издевались надо мной нилашисты, отгоняли прикладами, хохотали, глядя на то, как я в отчаянии металась от одного дома к другому. Там попадались и знакомые, но никто из них ничего не знал о моем муже и детях.

Она задыхалась, хватала ртом воздух, на лбу у нее выступили капельки пота.

— Нас было там, в доме на улице Вишшелени, по тридцать два человека в каждой комнате; судя по всему, четырехкомнатная квартира, где нас разместили, принадлежала обеспеченным людям. В ней стоял рояль и горка с красивой посудой; ее потом вынесли в прихожую. В те кошмарные ночи я не раз думала: не дай бог, чтобы меня увидел здесь мой папа. Он так холил меня, выговаривал маме, если увидит, бывало, на мне запачканный передник, никогда не ругал, просто смешно подумать, что когда-то я ходила с гувернанткой брать уроки на скрипке, а там валялась на голом полу… в грязи, но вы, конечно, не могли видеть, ведь вы не навещали меня в гетто!

— Я не знала…

— Вот именно, не знали. А кое-кто знал, приходили туда и такие, как вы, христианки, приносили еду, сигареты, чай знакомым, правда редко, но все же приходили.

Она монотонно покачивала головой, не переставая плакать, слезы лились и тогда, когда она, торопливо, словно боясь, что ее не успеют выслушать, рассказывала о своих мытарствах. Мари недоумевала, ее поистине привело в отчаяние брошенное ей обвинение. Разве ее пустили бы в гетто… совершенно постороннюю? Да и откуда она могла знать? Ведь с сорок третьего года она не бывала у Кауфманов.

— Ходили слухи, что взорвут гетто. Я бы ничуть не пожалела, если бы взорвали! В соседней комнате — раньше там была гостиная — на глазах у людей умерли два старика. Нам повезло: у нас покойников не было, но были вонь, грязь, голод, ужас! Вы, конечно, жили припеваючи на воле…