Под одной крышей - [43]

— Я… — Раскрасневшаяся Мари неподвижно сидела на постели. Срывающимся голосом она произнесла: — Я, конечно, не знаю их. У нас, в Буде, они не разговаривали с нами, и я удивляюсь, что…

— Чему ж тут удивляться? Они поселились в особняке, разве я виновата в этом? Я была хозяйкой дома.

— Это верно, конечно, но… вы сказали…

Она не знала, как ее назвать сейчас, когда она сидит с ней рядом на кровати ночью, и запнулась. Баронесса? Ваше сиятельство? Но гостья, с такой легкостью разрешившая вопрос о браке, и на сей раз нашла выход из положения.

— В нашем кругу меня все зовут Мали, то есть Амелия, Амели, ну а попросту Мали. Вы тоже называйте меня Мали, так проще, тем более что в обществе нам вряд ли когда-нибудь придется бывать вместе, не так ли?

Лицо у Мари стало пунцовым. Глупо, конечно: стоит ей что-либо заподозрить, как ее бросает в жар. Несносная застенчивость. Баронесса, пожалуй, неплохо придумала насчет Мали, но странно как-то получается, по секрету от всех, только здесь, в комнате для прислуги… И все же она не вправе в чем-либо подозревать ее, уж очень это было бы гадко с ее стороны. А если бы она захотела обидеть, то у нее изменился бы тон, а она произнесла это тем же безразличным, протяжным голосом… Мари попыталась отбросить подозрения, хотя знала, что, стоит ей остаться одной, сегодня, или завтра, или гораздо позже, они вновь оживут, и снова к лицу ее прихлынет кровь. С неподдельным интересом вслушивалась она в монотонно льющийся рассказ баронессы. Как они жили! Малика описывала ей все двадцать четыре комнаты особняка; в шести из них — комнатах для гостей была совершенно простая, в стиле модерн красивая мебель розового и желтого цвета под пестрыми хлопчатобумажными чехлами. При жизни свекрови комнаты эти были заставлены темной и мрачной антикварной мебелью, но после ее смерти с ненавистным мещанством удалось покончить. Всю рухлядь она велела вынести на чердак. В столовой на первом этаже осталось все по-прежнему, в приемной и салонах тоже, только один небольшой салон она обставила по своему вкусу. Эгон и так уже начал ворчать.

— Вы только не подумайте, Маришка, что мы можем тысячи швырять на ветер. Тысяча двести хольдов не такое уж крупное имение! Тем не менее мужики своевольничают, их усиленно подбивают на раздел земли. Боюсь, что эта война открыла крестьянам глаза и они уже зарятся на тысячу двести хольдов.

— Тысяча двести хольдов! — всплеснула руками Мари. — Это же очень много! Вы только подумайте, в Пецеле у нас было четыре хольда, причем два из них мы арендовали и было семеро детей в семье. Поэтому вы не надейтесь, что вам их оставят, они обязательно попадут под раздел.

— Не думаю, разделят скорей всего земли крупных нилашистов и тех, кто сбежал.

— Кое-где уже приступили. Я сама читала в газете, что в Чонграде и… погодите, где же еще? Одним словом, еще в каком-то комитате провели размежевание, вбили колышки и… короче говоря, скоро дойдет очередь и до Чобада.

— Ну и, как вы думаете, это установится навечно? По-моему, до поры до времени, потом многое может измениться. — Баронесса передернула плечиком, как человек, уверенный в своей правоте и не придающий значения подобным пустым слухам. — К тому же мужик мало что смыслит в земледелии, как я сама не раз убеждалась, он и двумя хольдами не знает, как распорядиться.

— Но об этом я лучше вас знаю, — энергично возразила Мари, повысив голос. — Мы в Пецеле выращивали такую капусту, что все диву давались! Мой отец знал толк в земледелии, хотя у него было очень мало земли; он постоянно бедствовал, его совсем задушили налоги…

— Ну, хорошо, допускаю, что ваш отец — исключение. Пройдет немного времени, и мужики сами будут умолять, чтобы вернулись старые хозяева. Они нуждаются в том, чтобы кто-нибудь руководил ими, подгонял, как стадо баранов, иначе они работать не будут, потому-то вы не все принимайте на веру, о чем пишут в газетах. А с чем же тогда мы останемся? Ведь больше у нас ничего нет, если не считать особняка в Чобаде и доходного дома с меблированной личной квартирой в Пеште.

У Мари все смешалось в голове, обрывки мыслей сменяли одна другую, она открыла рот, не находя нужных слов. Окажись здесь Винце, он ответил бы Малике; как прав был Винце, говоря, что она влачит жалкое существование, не интересуясь происходящим в мире, и вот подтверждение этого: она молчит, глотая с досады слюну! Далее баронесса призналась, что она никогда не любила эту квартиру, хотя не отрицает, что старинная мебель представляет большую ценность. Но это мертвый капитал, а теперь и подавно.

— Да, Маришка, видели бы вы, какой у меня беспорядок! Завтра надо прибраться немного, заходите, вдвоем все-таки веселее.

— Зайду, — ответила Мари. Ей казалось, что она обязана баронессе за предоставленное благоустроенное жилье. Кроме того, должны же люди помогать друг другу. — Вы рано встаете?

— Когда как. Завтра на утро у меня ничего не запланировано. Если не считать того — ну, что ждал у ворот, собственно, мы с ним друзья детства; не знаю, что ему втемяшилось в голову, надо быть сумасшедшим, чтобы тащиться сюда из Чобада. Но я довольна, по крайней мере не скучно было ехать на подводе, всю дорогу хохотали. Возможно, он придет, ему хоть кол на голове теши, бесполезно. — Она зевнула, собралась уходить. — Свеча скоро догорит. Не знаете, можно достать свечи в этом мертвом городе?