Под облаком - [2]

На старом заборе улицы, что поднималась в гору, было написано красным «Лёлечка, я тебя люблю!», неровными буквами, спотыкающимися о провалы в изъеденном временем известняке. Напротив были боковые ворота в школьный сад, и Света решила: Лёлечка там, наверное, учится, а может, уже и нет, уехала, но красные буквы будут и будут, потому что забор старый, кому нужен — красить его.

За пустырем, который когда-то был городским кладбищем, очень давно, ещё до революции, и до сих пор кое-где лежали обтёсанные камни с могил, а поодаль и сами могилы виднелись, кривые и косые, не видные в буйной травище, — четыре софоры по сторонам тропки отмечали самодельную игровую площадку. Лохматая тарзанка на одной, и под ногами — вытертая сандалями ямка. На другой — скворечник, старый, белёсый от времени. Каждый год там исправно селились скворцы, и отец-скворец орал на весь пустырь, выкатывая блестящую крапчатую грудь и блестя бусинками чёрненьких глаз. Сейчас домичек пустовал, а на стволе, подняв члененные пилы передних лап, восседал огромный богомол, бессовестно зелёный на серой узорчатой коре. Света ахнула и, осторожно приблизившись, стала снимать. Зверь внимательно следил выпуклыми глазами за тем, как подходит ближе, поднимает руку с камерой, нагибается, приседает, глядя снизу… И сам поворачивал голову, иногда делая шаг-другой цепкими лапками, выдерживая дистанцию. Впрочем, не боялся и никуда не ушёл, посмотрев вслед Свете холодными бледно-нефритовыми глазами.

А она, пройдя через старые камни, стены и лестнички античного городища, ушла на самый верх холма, где жёлтая трава стояла неподвижно, вытягивая кончики стеблей к низкому, придавленному тучей небу.

— Какая ты, — думало что-то внутри Светы, пока она, присев на спрятанный в травах серый камень, снимала, — ах, какая ты.

Это, внутри, обходилось без слов, и те, что написаны тут, они только для бумаги, ведь надо же как-то обозначить происходящее. Света во время прогулок вообще старалась думать поменьше и радовалась, если получалось обойтись без проговаривания слов. Были важны лишь те, что прилетали ниоткуда, внезапные, сами по себе. Слово. Или — фраза из памяти. Обрывок мелодии. Или картинка наплывает, соединяясь с тем, что сейчас вокруг. Когда шаг за шагом старые кроссовки касались сухой глины, истёртого камня, упругой травы, человеческие слова становились тесны Свете, как тесной становится детская одежда выросшему из неё ребенку. С миром проще говорить без слов, знала она, глядя на невидимые слои сочного, ранне-осеннего воздуха, на свет, что ложился на бок, протекая под животом тучи. Такой драгоценный, под таким восхитительно серым. Глядя, чувствовала — собственное тело истончается, превращаясь в частую сетку, созданную для единого дыхания с этим светом и этим вневременным сумраком. И она становилась: вся — нос, вся — ухо, вся — глаза. А ещё — кожа, трогающая собой вселенную, не пальцем и не ладонью, а бесконечной не плоской плоскостью, субстанцией, не имеющей объема, измерений и временных границ. Потом, знала Света, нужно будет перевести это на человеческий язык, уменьшить, сузить, назвать, сравнить, найти слова. Не найти, нет. Подобрать, примеряя. Да и не всё перевести, а хоть часть этого, что чувствуется и тут, и в других местах, — в ней самой, независимо от того, где сейчас тело.

Значит ли это, что язык меньше, чем нужно бы? Она задала вопрос без слов, поднимаясь с камня и отряхивая колено, на которое села ленивая муравьиха, складывая мягкие стёклышки длинных крыльев. И так же без слов, ответила сама себе — скорее ты слаба в языке, мало умеешь.

Шла между метёлок вейника, прекрасного вейника, что зажигал метёлки, как нежные свечи, и они веяли на тонких стеблях пушистыми пламенцами. Пламенцы? Потому что — не огоньки, не та у них форма, и не языки, потому что неподвижны…

Тут не нужно было бросать монету, шла к лежащему враскорячь серому камню, он был — отдельная страна с горными кряжами и долинами, с озером, которое она могла накрыть ладонями, с рощицами кукушкиного льна и джунглями чабреца. Низенький чабрец был велик и знатен, цвел по весне, наливался силой летом, и зимой стоило разыскать сухие листочки на красноватых проволочных стебельках, сорвать один и растереть в пальцах — дарил запах лета. Потому Света ходила к нему, когда вокруг всего — полная чаша. Просто — поздороваться.

Слова. А может быть, именно это ощущали те, кто уходил в мучительное словотворчество? В попытках точнее передать ощущения… («интурист хорошо говорит»…) Растирая в пальцах тонкую веточку, Света повернулась лицом к городу, он лежал ниже и там, внизу, деловито шумел. Наушники качнулись на груди — давно уже висели, вынутые из ушей, потому что тут, на горе, отгораживаться не было нужды. Там, где живёт трава под тучей, не нужна принесенная с собой музыка.

— А может быть, это не та тропа? Или… Ты умеешь перевести язык вселенной на язык человеческий или не умеешь. Хорошо, допустим, умеешь. И вдруг выясняется, что языка мало, хватит уже кокетничать, всё на себя примеряя, просто подумай — язык человека меньше языка вселенной, так есть, и это не зависит от твоего умения с человеческим языком обращаться. Нужно ли тогда дальше идти по этой тропе? И есть ли она там, дальше? Или начнётся другая? Вопросы, заданные без слов, вспыхивали неярко, чтоб не мешать воздуху — становиться всё более плотным, туче — садиться все ниже, солнцу — касаться краем зубчатой линии трав. Гасли. Растекались лёгким туманом, комкались, меняли форму. Пахли. Шершавили язык и десны. Света снова повернулась к туче лицом. Нельзя уходить. Нужно быть и быть здесь, пока туча не поглотит всё до верхушек травы, и, может быть, в ней случится… «А я и не ушла». Она улыбнулась, счастье толкнуло в грудь, вошло в лёгкие, в глаза, в уши, пало в солнечное сплетение и осталось там, соединяясь с пришедшим раньше, что покачивалось, ожидая. Отвернувшись от половинки солнца, ступила на тропку меж серых камней и пошла к лестнице, ведущей в центр. Уходила, не уходя. Это она уже умела.