Под небом пустыни - [45]

Мы брели вдоль шоссе, пока не дошли до здания жандармерии довольно приличного вида. Два жандарма сидели на камне у входа во двор и задумчиво смотрели на синеющую вдали полосу гор. Один из них — высокого роста, с хорошей выправкой, а другой — сгорбленный, неказистый. При виде нас они поднялись и откозыряли. Мы приветствовали их, спросили о самочувствии.

— Сколько в этой деревне проживает семей, начальник?

— Около шестидесяти.

— Чем кормятся?

— Доходами от овец и верблюдов, продают топливо. Бедняги не видят добра от сельского хозяйства. Есть тут два каната. Один высох, а из другого выжмешь воды не больше, чем из камня.

— Кроме вас есть ли тут другие представители власти?

— Нет, господин. Впрочем, брат старосты служит в управлении дорожного строительства. При нем трое дорожных рабочих.

— Дорожных рабочих?

— Да. Их посылают на работы за восемь фарсахов отсюда подправлять дорогу. Около четырех километров дороги идет там по открытым местам. Дорогу заносит песками. Рабочие и расчищают ее.

— А школа у вас есть?

— Есть. Возле крепости, в ослятнике. Господин Али Наби-заде — директор школы и учитель.

Мы зашагали дальше, чтобы своими глазами увидеть деревушку. По нашей просьбе неказистый жандарм согласился быть гидом. Миновав несколько подъемов и спусков, мы вышли к высохшему руслу ручья, тянувшемуся метров на четыреста за крепостью. На возвышении виднелась одинокая хижина. Жандарм пояснил, что это караульня сторожа, который сторожит посевы.

— Вы же сказали, что здесь не занимаются сельским хозяйством. Для чего же нужен сторож?

— Для садов.

— Разве здесь разводят сады?

— Да, корбан. Сады есть.

— Где же они?

— Да перед вами.

Он указывал на старое высохшее русло и утверждал, что там сады! Приглядевшись, мы насчитали что-то около двадцати стволов финиковых пальм. На клочке в четыреста метров росли пальмы, тут же находилось и богарное поле. В стороне от высохшей протоки, ближе к самой крепости, расположилось святилище Ибрахима, а чуть подальше — святилище Зейда. «Святые были братьями», — сообщил нам жандарм. Наиболее живописным местом в этой печальной деревушке было святилище Ибрахима. У входа в святилище на земле лежал нахль, увитый траурными покрывалами и похожий как две капли воды на йездский.

К стене был прибит ящик для пожертвований, в случае если у кого-нибудь возникнет неотложная просьба к святому. Недалеко от святилища, в овраге, паслось какое-то животное, смахивавшее на верблюда. Когда мы взобрались на край оврага, жандарм, блеснув глазами, заявил:

— А вот и мой дромадер!

Наконец-то мы увидели наяву верблюда! Это был живой памятник прежней административной системе, сохранившийся здесь еще со времен Каджаров[101]. Жандарм на этом верховом верблюде добирался до самых отдаленных уголков пустыни и вершил там власть. Один аллах знает, как часто верховой верблюд пускался в дальний путь, стиснутый ляжками жандарма. Мы вначале подумали, что жандармерия приобрела этого верблюда для служебных целей, чтобы в случае необходимости вооруженный жандарм мог отправиться на нем для усмирения «бунта духов» на окраинах пустыни. Оказалось, однако, что верблюд принадлежал самому жандарму. Из жандармерии он только получал за верблюда деньги на фураж. Кроме хозяина, никто не имел права ездить верхом на верблюде, и практически охрана порядка была возложена на одного человека!

Решили посмотреть на цивилизацию Ребате-Поште-Бадам. Озираясь по сторонам, мы не заметили ни хижин, ни бани, ни лавки, ни базарной площади. Прямо перед нами высилась обвалившаяся стена крепости, первоначальный вид которой не смог бы теперь определить ни один археолог. Если бы вы оставили гореть без присмотра связку из ста тысяч свечей, а через десять лет вернулись посмотреть на них, то зрелище оплывших огарков было бы куда пригляднее развалин крепости Ребате-Поште-Бадам. Крепость могла бы сегодня привлекать лишь ученых-археологов, если бы в ее рвах и расселинах люди не устроили себе лачуг. Расселины, бугры крепости были испещрены проходами, напоминавшими проулки и улочки, по сторонам которых или прямо под ногами почва разверзалась и образовывала дыры, служившие входов в пещеры. Ступеньки уводили под землю. В этих пещерах жили крестьяне Ребате-Поште-Бадам. Ни входа, ни выхода не было у крепости. Просто перед нами раскинулся огромный холм, усеянный гнездами, выбоинами, щелями и подстерегающими человека западнями.

Народ разбрелся по улочкам. Женщины сидели на плоских кровлях хижин и посматривали на небо. Куры копошились в свежем овечьем помете. Казалось, будто когда-то к небесам подвесили на веревке огромный мешок рыхлой земли. Прошли века, веревка сгнила, лопнула, и мешок с землей рухнул вниз, рассыпался. Ребате-Поште-Бадам задохнулся под тяжестью небес пустыни, как немощный старик, годами страдавший от рака и упавший вдруг прямо на дороге, чтобы уже никогда не подняться на ноги. В Ребате-Поште-Бадам не было ни одной законченной твердой линии, ни одного фундамента, ни одной, пусть старинной, арки, ни одной улицы.

У пересохшего русла ручья, в том месте, где к нему примыкает крепость, стоял огороженный с четырех сторон загон без кровли, внутри которого находился бассейн— хоуз. Вода по железной трубе текла в этот бассейн. Отсюда брали воду жители Ребате-Поште-Бадам. Из железной трубы диаметром с бутылку пепси-колы сочилась тоненькая струйка воды, дарованная лишь для того, чтобы напоминать людям о себе. В огороженном загоне чуть подальше от хоуза стояли две скамьи, сделанные из кирпича и цемента, почти новые. Ребятишки-школьники играли возле хоуза и скамеек.