Под музыку Вивальди - [41]

Души ли взвесь – бишь смесь добра и зла?

– Гнедой огонь Пришествия Второго,

и белый дым Пришествия Второго,

и черный угль Пришествия Второго,

и бледного безвременья зола.

«Всякий путь ведет нас…»

Всякий путь ведет нас

туда иль обратно,

а куда ведет нас

наш беспутный стих:

чающий-то чает

для чающих, брат, но

ищущий-то ищет

НЕ для ищущих.

Пепел

Ты съеден нашим пеклом,

и, как заведено,

твой пепел смешан с пеплом

сожженных заодно

с тобой – в одну декаду?

иль месяц – знать бы надо,

но знать о том, нам смертным, не дано.

Там свой режим. Но ясно

одно: в геенне той

небрежно-безобразной

из кучи из одной

по пепельницам вас всех

распихивают наспех —

в белесый гипс – ваш пепел чуть живой.

Вот равенства и братства

бесхитростный предел.

Бывали, правда, раз-два,

что в урнах этих тел

не находили гари —

они то пустовали,

то полнил их того же гипса мел

или земля – бесславья

предел наш. Тут ясна

в пределах православья

обряда новизна

и новое уродство —

«издержки производства»,

издержанного, как царем – казна.

Не знал ты свальной казни,

не строил ты канал,

убит в бою под праздник

ты не был наповал,

и все же братской свалки,

как все, не избежал ты —

и хоть посмертно, без вести пропал.

С чьим прахом прах твой смешан

и навсегда стеснен?

Не слишком ли небрежен

был шанс? Она иль он?

Они? И кто такие?

Темно, как всё в России —

все смешано, темно, как страшный сон.

В сырой декабрьских холод,

в апрельский водостой

на чью могилу ходим

мы взбалмошной семьей,

за чьей могилой нам бы

ходить прилежней, дабы

прилежнее ходили за тобой?

Под нашими цветами —

она или они?

Вдруг смрадный грешник с нами,

а праведник? так дни

его поминовенья

не зная к сожаленью,

мы чью-то тень и огорчить могли.

Кто на твою могилу

в Родительские дни,

в дни скорби ли по сыну

приходят – кто они? —

кто над тобой на Пасху

пьет водку без опаски —

чьи дочери, чьи матери, сыны?

Возможно, что ты в разных

захоронен местах —

и скромно ль, безобразно

твой украшают прах?

иль вовсе позабыли

о ком-то, о могиле?

иль это урна в стенке и цветах.

Нет, множество деревьев,

быть может, над тобой,

цветов – красивых, редких

сортов – старик седой

какой-то их сажает

и сам того не знает,

что оба вы породы с ним одной.

Одно могу лишь знать я,

что мать, а также мы —

сыны твои и братья

с тобой погребены

на кладбище на нашем

никак не сможем – ляжем

мы с кем-то вовсе чуждым нам, увы.

…Ольха, березы, дальше —

старинная сосна,

жасмина куст удачный,

еловость, кривизна

тех слег, что мы с братьями

срубили наспех сами

там, где давно ограда быть должна.

Пред кем мы виноваты

за то, что видит Бог,

небрежно, небогато

могилы этой клок

ухожен – перед всеми

сожженными – пусть семя

взойдет над ними хоть из этих строк.

И вот мы год за годом,

когда заведено,

стоим здесь над народом

кремированным, но

и над тобою, ибо

здесь все же твое имя

среди нагих дерев погребено.

«Не зря и не втуне…»

Не зря и не втуне

былая краса

владеет так юно

чертами лица.

Как стан ее гибок,

старинный набор

столь пылких улыбок —

и кажется – вздор,

не властны нимало

над ней времена…

Но вот задремала

на солнце она,

и юности тает

рачительный след,

и сон раскрывает

лицо, как секрет,

как тайну… И вместо

покоя на нем —

вдруг выплеснут резко

морщин водоем.

Слабоумный мальчик

Больной, нелепый малый —

чей плащ ему до пят? —

лицом с улыбкой впалой

на слабой шее – в такт

шагам нетвердым – дробно

качает, и добра

его улыбка, словно

он рад дыре двора,

дождю и лужам, маю

плакатов и знамен,

и словно помовает

всему на свете он.

«Мы – словно приезжие в собственном городе…»

Мы – словно приезжие в собственном городе. Нам

в нем так анонимно – не верим своим именам.

Нам так незнакомо в толпе, набухающей днем —

своих отражений в витринах мы не узнаем.

А ночью так тихо, так призрачно нам, хоть кричи.

Невнятны нам крики за окнами в пьяной ночи.

Меняется город заочно и исподтишка,

и не узнаем мы в лицо его издалека,

вблизи ли: сливаются в общем массиве дома —

всех микрорайонов его долговая тюрьма.

Но чуждые лица до боли знакомы… Постой —

мы сами – морщины всеобщей безликости злой.

Мы сами проездом в столице. Нас жду поезда.

Но только не знаем, откуда мы или куда.

«Всё в городе близко…»

Всё в городе близко,

всё в городе рядом —

части света и небес

тусклые светила:

рассвет за соседним

заоконным домом,

закат за гостиницей,

но для иностранцев,

иль луны воздушный шар —

меж домов в просвете,

иль Венера – за углом

высоченной башни.

Всё в городе близко,

всё в городе рядом:

вечность разлученья здесь

на метро покрыл бы

ты минут за тридцать,

просмотрев газету…

Меж смертью и жизнью здесь

тоже ходит транспорт.

«Смерть зазор…»

Смерть зазор —

на, как зачатье.

Долу взор

свой опустив

иль гор́е воздев,

молчать и

прятаться в напев…

в мотив.

«Кто ж – не поэт?..»

Кто ж – не поэт? —

фантазий наших шалость —

в них смысла нет,

есть счастия печаль…

К истокам отчества,

где без тоски дышалось,

кому ж не хочется,

но хочется ли впрямь?

«Я один как один…»

Я один как один, —

думалось кретину —

не попал в равелин,

попаду в куртину.

Жизнь – есть рок иль фантом, —

думалось невежде —

после нас – хоть «потом»,

а до нас – хоть «прежде».

«Все то, что было, как сейчас…»

Все то, что было, как сейчас,

не испарится вдруг —

спроси у уст, спроси у глаз,

спроси у ласки рук:

как моря вечная гряда,

как слитность псковских рек —

пусть то, что было, навсегда