Под музыку Вивальди - [34]

Будь снисходителен к нашему горю в горних —

прости, несчастных.

25.11.1986

«Знать, ни сумы, ни посоха не надо…»

Знать, ни сумы, ни посоха не надо

(сколь неподвижен порог и позадь – дорога),

если уходит душа в страну возврата,

в страну итога.

28.11.1986

«Свет ОДИН. Мы не живем…»

Свет ОДИН. Мы не живем —

я на этом, ты – на том —

на одном живем мы белом свете —

фотография твоя

с пробелами бытия

тем живее на былом портрете.

«Стихи – это радость…»

Стихи – это радость,

а Грузия – грусть,

пусть светлая и незабвенная пусть.

Друзья – это радость,

а Грузия – грусть,

пусть верная и неизбывная пусть.

Любовь – это радость,

а Грузия – грусть,

пусть страстная чаще для виду, но пусть.

Краса – это радость,

а Грузия – грусть,

пусть спеси пустынной исполнена – пусть.

Вино – это радость,

а Грузия – грусть,

и стол наш сегодня невесел и пуст.

Но вот что таят в себе все письмена.

Любовь для чего нам и дружба дана,

но вот в чем секрет и красы, и вина:

коль Грузия – грусть, значит – радость она.

«Эх, Джемали, вправду мы ли…»

Эх, Джемали, вправду мы ли

в беспрепятственной дали

вверх по Барнова ходили,

вниз по Барнова пошли?

Так уж мир устроен или

миг: «тогда», «сейчас», «потом» —

вниз по Барнова ходили,

вверх по Барнова пойдем.

Не забуду и в могиле

вросший в дерево балкон…

Или вниз мы не ходили?

Или вверх мы не пойдем?

Ты – Джемал Аджиашвили,

паспортным клянусь столом,

Величанский я – ходили

и теперь стоим на том.

Днесь в наигрузинском стиле

твой благословляю дом.

Так уж нас благословили:

есть извечный смысл и в том,

что, взглянув на вечну зелень,

на запас голубизны,

мы исчезнем, словно Зэмель,

с милого лица земли.

«Рад или не рад я…»

Рад или не рад я,

но «химеры» прах —

черта-с-два бурят я,

черта-с-два поляк.

Трудно плыть по руслу

отческих кровей —

черта-с-два я русский,

черта-с-два еврей.

Да и православный

я едва-едва.

Но сродни средь зла мне

край твой, татарва.

«На р́еках Вавил́онских…»

На р́еках Вавил́онских

там мы, сидючи, плакали,

поминая Сион-гор́у,

Сион-гору Господнюю —

поминая лишь памятно,

схоронив голоса в гортань,

по ракитам развесивши

наши гусли, пластири ли.

Полонившие нас в полон

говорили: «Воспойте нам

ваши песни сионские

со сионским веселием».

Как же Господу песнь воспеть

на земле, на безбожныя?

и 136-й псалом

мы покорно пропели им:

«Коль забуду, Ерусалим,

я тебя на чужой земле,

пусть отсохнет рука моя,

крестно знамя творящая,

пусть язык закоснеет мой,

пусть ко горлу прилепится,

коль не станет Ерусалим

солью песни – веселия».

Да припомнится ворогам,

как с весельем рекли они:

«Рушьте, рушьте до камушка

до п́уста Ерус́олим-град».

Дочери вавилонские,

век пребудьте бесплодные,

как бесплодна без нас земля,

вся земля иудейская.

А коль младня спор́одите,

пусть же враг, Богом посланный,

о кам́ень разобьет его

разорения нашего.

«Твоя дорога из дорог…»

О. Васильеву

Твоя дорога из дорог —

дорога в родину и в рок:

бредет обочиной кривою

осинничек, не чуя ног —

он беспросветен, словно «вдруг»,

он полн, как колея, водою,

давно ни свет он и ни мрак;

и страшно бы, когда б не шаг,

безгрешный шаг твой за спиною.

«Запомнить сразу…»

Запомнить сразу

значит зазубрить —

пейзаж ли, фразу,

знаний целый том,

но связь иная

есть – иная нить:

мы все запоминаем,

но потом.

«У веселия на дне…»

У веселия на дне,

где мы тешились гулянкой

не с Кузнецким рядом, не

уж тем более с Лубянкой —

в двух нетвердых, но шагах,

у его подножья прямо —

у Николы в Звонарях —

благолепнейшего храма.

«Ветер с рощей ссорятся…»

Ветер с рощей ссорятся

на исходе дня.

СОЖЖЕННОГО СОВЕСТЬЮ

помилуй меня.

И всю ночь, наверное,

длится их грызня.

Ты ж БЕЗДЕРЗНОВЕННОГО

помилуй меня.

Чтоб опять сподобиться

видеть: осень-скит

сожженная совестью

Тебе предстоит.

«Что ж душа? – Иль воздух-вздох?..»

Что ж душа? – Иль воздух-вздох?

Или спрятанная влага?

или алой крови ток?

иль страстей бродячих брага —

нет ей имени живаго,

если есть она – то Бог.

«Печальная отчизна…»

Печальная отчизна,

ты не затмила их —

тех дней без укоризны,

мелькнувших словно блик,

когда на сердце чисто,

и каждый вздох, как стих,

все эти числа, числа

и годовщины их.

«Он поэт безупречный, и это не лесть…»

Он поэт безупречный, и это не лесть.

Но в порядке решения тысячи личных проблем

ему свойственно дико и глухо, и немо ко всем

со своими обидами и оскорбленьями лезть.

«За душой – ни гроша…»

За душой – ни гроша,

за душой – лишь душа,

да и та —

маята —

больно уж хороша.

«Утренний лес…»

Утренний лес

это – ночь наяву.

Свет, как болезнь,

неприятен ему.

Тою же пущей

стоит он, застыв,

словно пропущенный

сквозь объектив.

Тысячи веточек,

веток, сучков,

листьев – навечно

застыли. Таков

брак тьмы и солнца:

тускнеют, смотри,

туманов кольца

на пальцах зари.

«Пленяли нас не раз…»

Пленяли нас не раз,

не первый раз из плена

ушли мы, взяв запас

мацы. И по колено

моря нам были – мок

лишь враг, чем глубже в сердце

наш возносился Бог,

и криков «сгинь, рассейся,

чужого праха персть!»

в ушах навязла глушь, но

«Како воспоем песнь

на земле чуждой?»

«Никогда не увидите вы…»

Никогда не увидите вы,

как березы растут из травы,

из коры ль заскорузлой – побег,

из беспутной толпы – человек

иль как храмы, о высях скорбя,

каменисто стекают с себя —

благодатными водами с гор —

как не видел и я до сих пор.

«Всей силой древа свет вберет…»

Всей силой древа свет вберет

и силе древа вмиг отдаст