Под миртами Италии прекрасной - [19]

Пристально всматриваться в ее лицо побуждают посвященные ей Пушкиным стихи, такие шедевры лирики, как «Талисман», «Сожженное письмо», «Желание славы», «Все в жертву памяти твоей…» и, наконец, «Прощание»:

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать…

В автографе это стихотворение датировано 5 октября 1830 года. Оно написано болдинской осенью, в преддверии женитьбы поэта, более шести лет спустя после разлуки с той, кому адресовано.

Среди портретных рисунков самого Пушкина Воронцовой принадлежит по числу первое место. В его рукописях — около тридцати ее изображений. Замечу попутно, что на черновике одного из писем одесского периода рядом с Воронцовой нарисована фигура летящего Меркурия по известной скульптуре Джанболоньи, находящейся во флорентийском музее Барджелло. В музейных запасниках бывшего дворца Воронцовых в Алупке я видел такую же бронзовую статуэтку. Если фигурка вестника богов Меркурия в доме Воронцовых могла сыграть какую-то роль в жизни Пушкина, то она приобретает для нас иное значение, нежели просто сувенир, привезенный сиятельными путешественниками из Италии.

…И вот новая, неожиданная встреча с Воронцовой в зале шведского Национального музея. Те же черты лица, та же едва уловимая улыбка, легкий наклон головы. То, что на миниатюре изображена именно она, было настолько очевидно, что я не сразу прочитал надпись на музейной этикетке. На ней значилось, что портрет графини Воронцовой выполнен в 1819 году на севрском фарфоре Мари Виктуар Жакото.

Имя художницы также показалось знакомым. Действительно, вместе со своим учителем Леге и другими мастерами Севрской мануфактуры она расписывала Олимпийский сервиз, подаренный Наполеоном Александру I по случаю заключения Тильзитского мира (ныне этот сервиз находится в Оружейной палате Московского Кремля). Обратившись потом к справочникам, я узнал, что Жакото на протяжении почти полустолетия, с 1790 до 1836 года, выставляла свои работы в парижском Салоне; в 1817 году ей было присвоено звание «придворного живописца», а затем и «первого живописца по фарфору». Впрочем, если бы она нуждалась в подтверждении репутации большого мастера, то один портрет Воронцовой мог бы это засвидетельствовать.

Живопись по фарфору с ее тонально чистыми, сверкающими красками вообще, очень эффектна. И в этом, довольно большом для жанра миниатюры портрете (18 х 14,5 см) художница прибегла к гамме сочных красок, положенных ею на нейтрально-серый с зеленоватым отливом фон. С тонким вкусом передала она румянец щек, белизну плеч, густую синеву платья, блеск золотых нитей вышивки, легкость газовой оторочки, мягкость палевого с цветным узором по краям обвитого вокруг руки шарфа, мерцание жемчужных украшений в высокой прическе, в ушах, на груди и на шее.

Кстати, эта миниатюра имеет и иконографическое значение, снимая вопрос, возникавший при сравнении других портретов Воронцовой. На них она выглядела то блондинкой, то брюнеткой. Живопись по фарфору не допускает неопределенности в цвете, и теперь можно с уверенностью сказать, что Воронцова была светлой шатенкой со светло-карими глазами.

Годы художественной деятельности Жакото говорят о том, что она достигла мастерства в то время, когда во французском искусстве господствовал стиль классицизма, перешедший в период наполеоновской империи в ампир. Это относится и к прикладному искусству, в том числе к изделиям Севрской мануфактуры. Они дают знать о себе и в портрете Воронцовой — не только в ее одежде, но и в не лишенной торжественности позе. Однако художница не осталась в стороне и от новых для тех лет веяний романтизма, создав психологически углубленный образ портретируемой. В изображении Жакото Воронцова наделена определенным характером, проглядывающим сквозь женственную мягкость и кокетливость.

Такой образ вполне совпадает с тем, что писал о Воронцовой служивший в Одессе вместе с Пушкиным Ф. Ф. Вигель: «Долго, когда другим мог надоесть бы свет, она жила девочкой при строгой матери в деревне; во время первого путешествия за границу она вышла за Воронцова, и все удовольствия жизни разом предстали ей и окружили ее. Ей было уже за тридцать лет (воспоминание относится к 1823 году, когда с нею познакомился и Пушкин. — Н. П.), а она имела все право казаться еще самою молоденькою… Со врожденным польским легкомыслием и кокетством (ее отец — польский граф Браницкий; мать — русская, урожденная Энгельгардт, племянница Потемкина. — Н. П.) желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностию. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый, нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи».

Обратившись в дирекцию музея, я узнал, что на обороте фарфоровой пластинки есть надпись по-французски: «Элиза графиня Воронцова, урожденная графиня Браницкая. Писала мадам Виктуар Жакото. Париж. 1819». Место и год создания портрета помогли впоследствии установить обстоятельства, при которых он был заказан. Дело в том, что в 1819 году в Париже Элиза, как она здесь названа, вышла замуж.