Почти все, что знаю о них - [15]

Раньше!

Лет десять назад Таня была уверена, что из Генки получится большой ученый. У него были данные. Свыше. От бога. От природы.

Много разных распрекрасных данных. Внешних — высокий, стройный, с широким разворотом плеч, с крупными яркими чертами лица и густыми темными волосами — и внутренних: ровный, открытый характер, умница, с юмором, но шутит всегда к месту, не обижая, не высмеивая; а поет! а на гитаре играет!

Тогда весь пединститут боготворил своих бардов и менестрелей. Время такое сложилось для них. Они сочиняли песни и пели о себе, а получалось, что про всех. И переполненный зал студенческого клуба стихал, смолкал и не дышал, как один человек, замирал, когда пели четыре девушки под гитару высокого красивого парня. Генка играл, а Таня, Нэлка, Люся и Русико пели. Песни были свои и песни выпускников их института — известные всей стране; песнями менялись с другими вузами, дарили их друг другу, как футболисты — футболки после окончания запомнившихся встреч.

Они пели, и их слушали целыми вечерами до самой ночи, пока ретивые администраторы, потеряв терпение, не гасили свет в зале. Уходили, пререкались с клубными деятелями, но у подъезда опять гремела гитара, и песни разбредались по ночным московским улицам и переулкам, грустные и веселые, негромкие — для доброй души.

От клуба им по пути было совсем недалеко — до метро. А там поезда развозили их в разные стороны: Русико, Люся и Генка возвращались в общежитие, Таня и Нэлка до «Белорусской» ехали вдвоем, вдвоем торопились к переходу и прощались у того поезда, который приходил первым. Нэлке надо было к «Соколу», а Тане — на «Маяковскую». По дороге от клуба к метро и в вагоне говорили мало, тихо напевали что-нибудь самое в тот вечер любимое, удавшееся. Напевали и как будто не уходили со сцены, и Генкина гитара рубила аккорды, низкий, глуховатый голос Русико помогал им, маленькая, остренькая, колючая как ежик и решительная, как командир, Люся, Люсек, не отставала от подруг…

Редкие пассажиры дремали, покачиваясь, на скамейках. Наверно, им казалось, будто это в их дремах два негромких девичьих голоса все поют, поют, поют… Какую-то незнакомую странную песню с ласковыми словами и простой мелодией.

Возвращаясь от метро домой, Таня чуть ли не бегом бежала от площади Маяковского мимо темного подъезда приземистого старого кукольного театра Образцова; по Оружейному переулку, узкому, с высокими зданиями, мрачными даже днем, когда на глухой и грязной кирпичной стене одного из них даже можно прочитать черными буквами словно на века рассчитанное: «Доходный дом»; перебегала на красный свет пустынную Каляевскую; быстро проходила мимо кинотеатра «Экран жизни», и уже на Делегатской, около уютного особняка Верховного Совета РСФСР, Таня шла спокойно — тут всегда дежурил милиционер, а потом вдоль трамвайных линий, словно по берегу извилистой речки, мимо двух Волконских переулков, весело и круто скатывающихся к Самотеке, сворачивала налево, в свой тишайший Семинарский тупик…

Было в Москве такое укромное одноэтажное местечко: улица не улица, даже не переулок — тупик-с. Еще с тех пор не пережитых нами, с тех бабушкиных-дедушкиных времен он сохранил свои несколько насупившихся домишек, булыжники на мостовой, деревья — тополя в два обхвата и даже название — Семинарский. За малостью своей, тупостью и — главное — нетребовательностью он упрямо тянул свой не первый век, как маленькая, сгорбленная, тихая старушенция — чем ближе к земле, тем дольше ходит по ней.

Москву реконструировали: выламывали, корежили, возводили светлые многоэтажные корпуса, а Семинарский тупичок, неухоженный, взъерошенный, молчком ставил на крыши антенны телевизоров, и не видно их было за разросшимися тополями.

Таня негромко стучала в свое окошко, краем глаза замечала занавеску, белую руку мамы, немедленно сдвигающую ее по шнурку, — мама видела только, как Таня уже огибала угол дома, сворачивала во двор, к крыльцу. На крыльце старалась тихо и быстро пройти ступеньки, но они почему-то громче, чем днем, скрипели, и перила скрипели, и железный крюк, на который закрывали общую с соседкой дверь, обязательно громыхая обо что-то твердое, незаметное при свете дня.

Мама шепотом просила: «Тише, весь дом разбудила!»

Таня целовала маму в теплую щеку, они на цыпочках шли по узкому коридору, осторожно подскрипывающему их шагам, на свою половину. Под дверью ровной желтой лентой лежал на полу свет ночной лампы из маминой комнаты.

Быстро закипал на плитке чай. Заваривали в большие старые кружки — мама пила из бабушкиной, с цветами и райской птицей среди них, а Таня из дедушкиной, добытой им с боем на Ходынке. Высокая кружка кремового цвета с красным орнаментом по краю ее, над ручкой, орнаментом, расходящимся от красного царского властного орластого герба.

Таня уже была в халате, в мягких тапочках. Сидела, чувствуя такую усталость, от которой качает, раскачивает, словно бы от ветра — от простых слов. И так все хорошо. Эта ночь после песен. Мамина ночная лампа под шелковым, чайного цвета абажуром с прозрачными бисерными кистями. Душистый горячий чай. Песни — замирающие, остывающие, словно сладко зевающие и укладывающиеся спать внутри, на мягкой душе… Таня то говорит, то напевает. Рассказывает маме про вечер. Внимательная, беспокойная улыбка мамы. Как часто повторяется на разный манер в Таниных ночных негромких новостях: «Генка. Генка! Генка, Генка, Генка…»