Почти все, что знаю о них - [13]

Кончики пальцев холодеют. Руки становятся мокрыми. Ничего не стыдно — плакать перед фонарем, когда так долго улыбаешься, сердишься и разговариваешь со всеми. И только в случайный вечер обнаруживаешь, что на всем белом свете одна, фонарь светит прямо в лицо: какая ты, честно, а?

Татьяна Николаевна уже забыла какая. Вот однажды летом, на пляже, на том большом камне, как-то собрала себя и, кажется, была такой, какая есть на самом деле.

В двенадцатиэтажном доме, где живет Татьяна Николаевна, много ровных рядов окон. И только к ней, на третий этаж, в угловое окно попадает этот свет, то ли дневной, то ли лунный, от странного фонаря. Она в отчаянье прикусывает губу, больно, до крови, и опять прячет холодный нос в ладони. Раскачивается как фонарь на ветру, плачет на кухне, с незажженной лампочкой. Ничего не вспоминая, переживает без слов всю свою жизнь, которая проходит для нее самой ровно и бестолково, как по чужому графику. И все-таки — правильно и одобрена всеми.

Тихо.

Что делать? Что делать?

Звонок? Телефон. Генка!

— Приветик, — говорит трубка загадочным Нэлкиным голосом. Нэлка тихо смеется в трубку и громко шепчет: — Генка далеко?

— У Адашевых.

— Ну, как живешь? — Нэлке не нужно отвечать на этот вопрос, она торопится и не дожидается ответа. — На всякий случай, сегодня вечером я была у тебя и смотрела по телевизору «Здравствуй, это я!» Вторую серию. Я проверила. Она уже заканчивается. Ты не смотришь? А что делаешь? Хорошо, конечно, — говорит она кому-то рядом с собой. — Виталик тебе привет передает, — объясняет Нэлка. — Я позвоню тебе завтра на работу, поняла? Ну, целую…

Татьяна Николаевна возвращается на кухню, задергивает на окне занавеску, включает свет. Достает учебник истории, конспекты — начинает готовиться к завтрашнему уроку. Машинально открывает учебник и видит: всемогущий Зевс в обличье быка плывет по морю со спокойной Европой на спине. Это репродукция картины В. Серова. Плохо отпечатано. Картина получилась бесцветная, расплывчатая, скучная. Как будто ничего этого никогда не было.

За задернутой занавеской упорно светит в кухню фонарь. То ли фонарь, то ли луна. Может быть, нет ветра — теперь это очень ровный свет: круглый, неподвижный.

Такой была луна над всей землей до появления человека на земле. Пусто, холодно и неинтересно было ей светить до появления человека на земле.

Глава II МИМО ВРЕМЕНИ

Восемь лет прошло.

Подумать только! Время, словно тихая струйка песка, прошелестело и благополучно присыпало сверху и вокруг то, что случилось и чего не случилось одним крымским летом рядом с большим камнем на берегу нагретого солнцем моря.

Пирамида вышла надежной. К тому же она с каждой секундой становилась все выше и крупней, так что ни звука оттуда, из ее сердцевины. Только приглушенное, чуть слышное шуршание песчинок — с самого верха по ровным, гладким склонам.

Милая Татьяна Николаевна вовсе забросила свои исторические экскурсы в далекое и близкое прошлое. Теперь она растила дочку, и это — открыла она для себя — оказалось самым сто́ящим для женщины делом на земле.

Девочке шел пятый год. Татьяна Николаевна назвала ее Ниной. А Геннадий, с удовольствием демонстрируя дочку домашним гостям, обычно цепко придерживал ее за плечи, подводя к незнакомым дядям и тетям, и с большим чувством удовлетворения представлял:

— Наша княжна Нина.

Княжеских корней в роду Татьяны и Геннадия не было, но девочка чуть ли не с пеленок стала проявлять такой гордый и независимый характер, а при новых знакомствах с папиными друзьями так строптиво передергивала плечами и так снисходительно, без тени улыбки выслушивала очередные вопросы: а сколько тебе лет? а где у папочки нос? а почему ты не моешь с мылом глазки — они у тебя такие черные? — что все ничуть не сомневались: княжна настоящая… Татьяна Николаевна была довольна: в Нине с каждым годом закреплялось и поддерживалось то состояние уверенности в себе, то прекрасное определенное состояние, которым Татьяна Николаевна так дорожила и которое ей в себе не удалось навсегда удержать.

Произошла эта потеря почти незаметно. За последнее время Татьяна Николаевна как-то душевно обмякла, стала терпимее относиться к людям. Это все из-за Нины, из-за крошечной девочки с темно-карими серьезными глазами и жиденькими русыми волосенками, легкими как сухие травинки, — так объясняла себе Татьяна Николаевна свое новое, умиротворенное состояние.

На юг она больше не ездила. Но полюбила тихие и светлые летние вечера на даче, когда Нина, словно спящая царевна, ровно и легко дышит в своей кроватке и добрые сны начинают деловито копошиться в тени ее густых ресниц; уютно на террасе под лампой, яркий свет которой укрощен старым оранжевым абажуром с шелковыми кистями; по углам смирные сиреневые сумерки благосклонно слушают рассуждения ведерного самовара: он кипит, сопит, захлебывается собственными признаниями и медленно, с одышкой заканчивает их на самом интересном месте, смолкает на полуслове-полусвисте, только струйки пара бесшумно растворяются в теплом с сосновым запахом воздухе.

Татьяна Николаевна с удовольствием выслушивала все, что бормотал старый самовар, а он знал многое и многих, — думала Татьяна Николаевна при этом. И было странно и любопытно до крайности наедине с этим горячим, круглобоким, коронованным конфоркой ощущать себя причастной к давней, ушедшей жизни, к незнакомым людям, которые собирались по вечерам вокруг этого же самовара, неторопливо беседовали, чаевничали; были, наверно, многолюдны, шумны и полны своего, никому тогда не ясного смысла эти долгие семейные чаепития.