Почти все, что знаю о них - [14]

Косноязычный самовар бубнит, отдувается, но ему не становится легче: разве все перескажешь — нестрогие были времена, чуть что — самовар на стол, сидят вокруг, не молчат до глубокой ночи и всё за разговорами…

Татьяна Николаевна прислушивается, не проснулась ли Нина, не беспокоит ли ее что-нибудь во сне. Но — тихо. И хорошо. По-настоящему спокойно.

Теперь, когда смолк самовар, Татьяна Николаевна ставит на поднос большую чашку яркого канареечного цвета, любимую, тяжелую — из керамики. Тонкой сбивчивой струйкой льется в чашку кипяток: не скоро наполняется чашка, но кто здесь торопится?

На конфорке разогрелся чайник с заваркой. Пахнет свежим чаем, шоколадными конфетами, теплым клубничным вареньем. Все это постепенно растворяется в главном запахе — сосны, шишек ее, сгоревших в самоваре.

«Когда на дачах пьют вечерний чай, — в памяти Татьяны Николаевны внезапно возникли давно забытые стихи, — и день захлопывает свой гербарий…» Откуда, когда и зачем попали они к ней и чьи это строки — ведь не сама же выдумала? И что происходило потом, когда становилось темно, день захлопывал свой гербарий, а дальше, дальше?

Две строчки забытого стихотворения — как навязчивый музыкальный мотив, как птица, на днях случайно влетевшая в открытое окно: заметалась по комнате, уронила два пера — и назад, на волю. Какая это была птица и откуда она взялась, куда потом делась? Два пера — коричневых, с темными пятнышками, со светлым, почти розовым пухом у основания — как две строчки потерянного в памяти стихотворения: «Когда на дачах пьют вечерний чай и день захлопывает свой гербарий».

Вечерний чай пьет, наверно, и Геннадий, но не на даче — он далеко, в Казахстане со строительным отрядом. Второе лето ездит со студентами на заработки. Собирает на «жигуленка». Генкина «программа-минимум» близка к завершению: жена — кандидатская — ребенок — кооперативная квартира — «жигуленок». А дальше — ого-го! Лучше вслух не говорить, чтобы не сглазить! Все идет сейчас гладко. Энергия — через край. Общий любимец. Счастливчик. Везунчик. Каждое утро при любой погоде сорок минут бегает в лесном массиве вокруг дома. Здоровье в полном порядке. Зимой — горные лыжи, Бакуриани. Там собирается вся «наука». Последний свой приезд в Бакуриани Генка особенно оценил — удалось обаять нужного академика, большого шефа в большом институте. Академик предложил Генке подумать о месте ученого секретаря. Работа, правда, больше административная, малотворческая, зато с докторской верняк — помогут. Как, Геннадий, а? Разгон на принятие решения до начала учебного года.

Генка советовался с Таней:

— Понимаешь, Ту́пик, здесь меня все знают, все любят. Они же меня вырастили! Да. Сама видела!

— Да, Гена, да, — согласилась Татьяна. И тут же почему-то вспомнила банкет по случаю защиты диссертации. Генку искренне хвалили, восторгались его способностями во всем и кто-то полупьяный встал и, высоко подняв рюмку с коньяком, предложил выпить за молодого кандидата, который не просто защитил диссертацию, но одновременно постиг более высокую науку… Сказал и сел.

«Какую? Какую?» — все стали требовать разъяснения у смолкшего вдруг оратора.

Оратор не встал, но во внезапно образовавшейся тишине твердо, трезво, уважительно сказал: «Не обнюхав, не тявкнет».

«Ура!» «Правильно!» «В самую точку!» — все потянулись с рюмками к Генке, к тому, кто похвалил Генку, зазвенел хрусталь о хрусталь.

А Татьяне Николаевне стало не по себе.

— …Но! — продолжал Генка. — Какие у меня здесь перспективы? Предлагают лабораторию. Начинать на пустом месте — дело совершенно новое. В общих чертах — союз биологии, медицины и математики, понятно? Можно сломать голову. А что я — без головы? Не всадник, верно?

— Верно, — согласилась Татьяна.

— Вот видишь! — Генка привычно ткнул пальцем в кнопки на магнитофоне. Включил модную джазовую мелодию «Иисус Христос — суперзвезда». — И я не Иисус Христос, чтобы манной небесной быть сытым и кормить семью. Я хочу, как обыкновенный научный работник, каждое воскресенье ездить с семьей на своем «жигуленке» по родному Подмосковью и на берегу тихой речки спокойно жарить шашлычок. Спокойно! Отключаясь от напряженного недельного труда. Имею пра-во! А в новой лаборатории тихой жизни не будет.

Генка подошел к зеркалу, взял с подзеркальника щетку, пригладил волосы, в меру длинные, но аккуратно подстриженные знакомым парикмахером из «Чародейки».

Он стоял спиной к Татьяне, чуть наклонившись к зеркалу, но она видела его в зеркале, смотрящего на себя из своего отражения. Этот цепкий, внимательный взгляд крупных карих глаз, широкие, до скул бакенбарды, почему-то с красно-рыжим оттенком в отличие от темно-шатеновых волос, первые серебристые нити седины… Генка заметил седой волос, решительно выдернул.

— Старею, — искренне пожаловался он Татьяне, держа двумя пальцами длинный седой волос.

— Еще выдернуть? — предложила Таня. Она обрадовалась возможности замять разговор. Ведь Генке все ясно. Просто он решил проговорить вслух, при жене, все аргументы. Вышло убедительно. Для него самого.

А Татьяна Николаевна?

Раньше она кинулась бы в бой против обывательских Генкиных рассуждений. Она бы, сверкая глазами, волнуясь и краснея, сбивчиво убеждала его в единственном счастье — счастье поиска, открытия. Она сказала бы, что вернется работать в школу на полторы ставки, что Нину будет отводить в детский сад, что надо сделать все возможное — только не отказываться от лаборатории, пора по-настоящему заняться наукой.