Почти все, что знаю о них - [17]

Это ощущение себя лишь оболочкой, а внутри прошлое и настоящее — против будущего. И правы они, а победит оно. И все в один миг, когда вздрогнула, будто от озноба или от крика непонятной птицы, которая, как больная во сне, вскрикнула в кустах.

Тут все и решилось. На многие годы вперед.

— Ты чего? — удивился Генка.

— Холодно… Сыро, — не сразу ответила Таня, и голос ее был незнакомым Генке, испугал его. Тогда он обнял ее за плечи, сильной рукой притянул к себе.

И ничего не понял.

Они сразу ушли.

Таня не оглянулась. Не освободила плеч своих от тяжелой Генкиной руки, но и не прижалась к нему, чтобы стало теплее.

Побрели по Селезневке.

По Самотечному бульвару, где выбежали к ним три веселых кудрявых эрдельтерьера на высоких кудрявых лапах. И стали кружить вокруг Тани и Генки, необидно покусывая друг друга.

Неторопливо поднялись по 2-му Волконскому мимо длинной кирпичной стены и двухэтажных домов, построенных на крутом бугре переулка, как на голове чуда-юда рыбы кита.

Шли и не замечали, куда и сколько времени они идут. Тане уже не было холодно, и Генкина рука не придерживала за плечи. Стемнело. Но фонари еще не горели — редкие фонари Самотечных переулков.

Таня подумала о том, что ночью она не сможет уснуть, потому что утром снова увидит в школе Генку, а до утра будет смотреть на часы, — когда же наступит это утро.

— Ты чего задумалась? — спросил Генка.

— Так. А хочешь, я тебе завтра покажу свою грушу? У нас выпускники-медалисты каждый год перед школой деревья сажают.

Просто хотелось и от него услышать, поверить, что завтра он обязательно будет в школе.

— Я тоже с золотой медалью…

— Ясно…

— Зато ни одного дерева еще не посадил!

— Нашел чем хвалиться!

— А человек за свою жизнь должен посадить дерево, написать книгу и родить ребенка. Народная мудрость.

— Ты с чего решил начать?

— А у тебя на очереди что?

— Ну-у-у…

— Понятно. Книга отпадает. Все вы, девчонки, к последнему курсу мечтаете только об одном.

— Ага. Угадал. Кстати, о книгах. Слышал новость — Нэлка замуж выходит.

— Чтобы написать книгу?..

Таня глупо хихикнула.

— На свадьбу-то она нас позовет?

— Меня пригласила, а больше никого. Она стесняется. Он старый. Ему уже за тридцать. Представляешь, он знает Нэлку с пеленок, она его раньше звала «дядя Костя» — и вдруг…

— Вдруг, конечно, не бывает. А Виталик? Помнишь, на целине, какой у них роман раскручивался?

— Еще бы! Люсек с тех пор со мной местами поменялась, чтобы не стоять с Нэлкой рядом. Ты что, не заметил?

— Заметил. По-моему, вы так лучше звучите. Только Люсек-то наш тут при чем?

— Здрасьте! Да она по Виталику сохнет!

— Здорово высохла. Скоро в такую злющую воблу превратится.

— А ты не смейся. У нее любовь!

— А у тебя?

— Что у меня? — Таня почувствовала, что краснеет, и посмотрела себе под ноги. Серый асфальт тротуара, расчерченный мелом. Неровные размашистые квадраты «классиков». Один в углу перечеркнут крест-накрест, и в нем коряво написано «дом».

— Вот мы и дома, — сказала Таня.

Они стояли в перечеркнутом квадрате на углу улочки, из которой не было выхода к другим улицам, заканчивалась она насупленным домом с глухим забором.

— Это что за историческая местность? — удивился Генка. Взглянул на белую эмалированную табличку и расхохотался: — Семинарский ту́пик! — и гулко постучал себя по голове костяшками пальцев.

Таня чуть было не разобиделась, но рассмеялась на неправильно поставленное ударение и, хохоча до слез, поправляла Генку:

— Тупи́к, тупи́к, это такая улица, через которую нельзя проехать!

— Ну ты даешь, Ту́пик! В центре Москвы ухитрилась жить как в деревне…

— У нас и сад, и огород за домом.

— Вот-вот. Вот она, Москва-матушка, большая деревня! А колодезь далеко? Давай подмогну, я с коромыслом страсть как давно не хаживал!

— Не ерничай, — тихо попросила Таня.

Повернулась и пошла. Только бы при нем не заплакать.

Догнал за углом, у крыльца.

— Прости, Танюш, дурацкая привычка шутить. Неудачно, да?

Взял ее за руку.

И простила.

Поднялись на одну ступеньку.

Ступеньки и перила радостно заскрипели.

— Ну и музыка… — остановился Генка. — А соседи?

— Не дремлют, — шепотом ответила Таня. И храбро ввела Генку в дом.

Дверь в кухню была закрыта. Но только что испеченными пирогами с капустой оттуда пахло так вкусно, так бесцеремонно, что Генка с Таней прямо в коридоре в голос застонали и дружно почувствовали зверский голод.

Таня поставила чайник на плитку, чтобы не ходить на кухню и не беспокоить там соседку, но соседка, тетя Паня, грузная, одутловатая, распарившаяся у русской печки, стукнула в дверь ногой и, толкнув ее, неловко боком, неуклюже вошла, трудно, хрипло дыша. В руках ее были две глубокие тарелки, и на них золотились, искрились широкие, румяные, сдобные, с ненаглядной корочкой печеные пироги.

Генка первый сообразил.

Вскочил.

— Здравствуйте, — душевно поклонился. — Можно, я помогу?

— Здравствуй, сынок, — ответила тетя Паня и застенчиво и ласково взглянула на Генку.

Таня до того растерялась, что как сидела, так и осталась сидеть.

А Генка уже брал из красных рук соседки тарелки с пирогами и ставил на стол, выдвигал стул тете Пане:

— Садитесь, попейте с нами чайку. — И Тане: — Танюш, кипит чайник, хозяйничай. Где у тебя чашки? Я помогу…