Почему любовь ранит? Социологическое объяснение - [80]

Глава 5. Любовь, Разум, Ирония [376]

По моему опыту, поэзия либо сразу находит отклик в вашей душе, либо не находит его никогда. Вспышка откровения и ответная вспышка. Словно молния. Как любовь с первого взгляда…

Любовь. Влюбляются ли еще молодые, или этот механизм уже устарел, стал ненужным, нелепым, как паровоз? <…> Единственное, что он знал, влюбленность могла сто раз выйти из моды и снова в нее войти.

Д. М. Кутзее

«Бесчестье»

(Disgrace)[377]

Стюарт попросил меня достать полтинник из его бумажника, оттуда выпала фотография, я взглянула на нее и спросила: «Стюарт, кто это?». Он говорит: «О, это Джиллиан». Его первая жена… В бумажнике, через два, нет, три года после свадьбы…

«Стюарт, ты ничего не хочешь мне об этом рассказать?» — спрашиваю я.

«Нет», — говорит он.

«Уверен?»

«Да, — отвечает он, — я же говорю, это Джиллиан.» Он берет фотографию и кладет ее обратно в бумажник.

Естественно, я записала нас к семейному психологу.

Прием длился около восемнадцати минут. Я объяснила, что в основном моя проблема со Стюартом состоит в том, я не могу заставить его говорить о наших проблемах. А Стюарт в ответ: «Это потому, что у нас нет никаких проблем». «Вот видите!?» — говорю я (психологу).

Джулиан Барнс

«Любовь и т. д.»

(Love, etc.)[378]

Размышляя и описывая влияние французской революции на общественные нравы, Эдмунд Берк задумался о том, что ждет человечество:

Все приятные иллюзии, делающие власть великодушной, а послушание либеральным, гармонизирующим различные нюансы жизни… должны быть развеяны этой новой торжествующей империей света и разума. Все благопристойное убранство жизни должно быть грубо сорвано. Все супер-идеи, которыми владеет сердце, а разум считает необходимыми, чтобы прикрыть дефекты нашей слабой, дрожащей натуры и сделать ее достойной в наших собственных глазах, все эти идеи должны быть уничтожены как смешная, абсурдная и устаревшая мода[379].

Берк предвидел то, что станет одним из главных источников динамизма и недовольства в эпоху модернизма, а именно тот факт, что вера — в трансцендентность и власть — должна стать подотчетной разуму. Но, по мнению Берка, «империя света и разума» не только не предвещает прогресса в нашем положении, но и подвергает нас истинам, которых мы не можем вынести. Ибо, говорит Берк, по мере того, как власть ослабеет, наши иллюзии тоже развеются, и эта новая нагота сделает нас чрезвычайно уязвимыми, обнажая и обличая как перед нами самим, так и перед окружающим истинное уродство нашего состояния. Исследование общественных отношений неумолимым взором разума может только сорвать гармоничный покров смыслов, на котором покоятся традиционная власть, повиновение и верность. Чтобы вынеси все, человеческое существование требует малую толику мифа, иллюзии и лжи. Только ложь и иллюзии могут скрасить жестокость социальных отношений. Иными словами, неутомимые попытки разума разоблачить и выявить обманчивость наших убеждений заставят нас дрожать от холода, поскольку лишь красивые истории — а не правда — могут утешить нас. Берк прав: может ли разум придать смысл нашей жизни — это фундаментальный вопрос модернизма.

Маркс, главный наследник и защитник Просвещения, странным образом соглашается с ультраконсервативными взглядами Берка в его знаменитом изречении: «Все застывшее и застойное тает в воздухе, все святое отдано на поругание, и люди, наконец, вынуждены трезво взглянуть в лицо реальным условиям своей жизни и своим отношениям с ближними»[380]. Маркс, подобно Берку, рассматривает модернизм как насильственное пробуждение от приятного, хотя и отупляющего сна, и столкновение с незащищенными, неприкрашенными и бесплодными условиями социальных отношений. Это отрезвляющее осознание может сделать нас более бдительными и менее склонными к убаюкиванию причудливыми и пустыми обещаниями Церкви и аристократии, но также оно опустошает нашу жизнь, лишая ее очарования, тайны и ощущения святости. Знание и разум достигаются ценой осквернения того, что мы когда-то почитали. Таким образом, Маркс, как и Берк, похоже считает, что культурные фантазии — а не истина — делают нашу жизнь осмысленно связанной с другими людьми и направленной на высшее благо. Хотя Маркс не отвергал новую империю света и не стремился вернуться к канувшим в лету ритуалам прошлого, мы можем обнаружить у него тот же беркианский страх перед тем, что ждет человечество, в котором нет ничего святого и все отдано на поругание.

Совершенно очевидно, что не одобрение модернизма (прогресса, технологии, разума, экономического изобилия), а именно противоречивое отношение к нему делает Маркса абсолютным модернистом. С самого начала модернизм одновременно вызывал тревогу и признание необычайной энергии, высвобождаемой разумом и иссушающей опасности, которую может повлечь за собой его работа. Разум сделал мир более предсказуемым и безопасным, но в то же время и более пустым. Однако когда современные люди объявили себя свободными от опиатов, затуманивавших разум и сознание, они затосковали по тому, от чего по гордому заявлению разума он их освободил, — по чувству святости и по самой способности верить. Торжествующий призыв разума к критическому разбору и анализу мифов и верований стал по-настоящему модернистским, когда он оказался неразрывно связан с щемящей тоской по сверхъестественному, в которое можно верить и влиянию которого можно поддаться. Модернизм определяется противоречивым отношением к узаконенным культурным корням и чувством страха перед силами, которым он может дать волю. Макс Вебер, как известно, придавал этой двойственности наиболее острый социологический пафос, с «разочарованием» глядя на модернизм. Разочарование подразумевает не только отсутствие в мире ангелов и демонов, ведьм и фей, но и то, что сама категория «тайны» становится и бессмысленной и рассматривается с пренебрежением. Ибо в своем стремлении контролировать мир природы и социальную жизнь различные современные научно-технические институты и рынок, нацеленные на решение человеческих проблем, облегчение страданий и повышение благосостояния, также растворяют наше благоговение перед природой, нашу способность верить и сохранять ощущение тайны. Призвание научной деятельности состоит в том, чтобы разгадывать и покорять тайны, а не находиться под их чарами. Подобным образом капиталисты, главным желанием которых является максимальное увеличение своих прибылей, часто игнорируют и ставят под сомнение религиозную или эстетическую сферы, которые ограничивают, отвергают или совершенно подрывают экономическую деятельность. Именно из-за того, что наука и экономика значительно расширили границы нашего материального мира, помогая нам решить проблему дефицита, боги покинули нас. То, чем в более раннюю эпоху управляли вера, личная преданность и харизматичные герои, становится предметом знания, контроля и объектом вычислительных средств.