Поцелуй на морозе - [21]

Что ж, хохма как хохма. Но жизнь вмешалась и тут. Мы действительно отправились в Москву. Состоялось выступление, хотя не в Большом театре, а в ЦДЛ. А еще раньше, в пору моей предфестивальной беготни по столице, наступило двадцать второе июля – «праздник народной Польши». В те патриархальные времена существовало правило, что оказавшийся за границей поляк сам, без специального приглашения, шел в этот день на прием в наше посольство. Пошли и мы, группа корреспондентов. Было весело, бестолково, алкогольно – под утро самые романтичные отправились плавать на лодках по близкому пруду, не подозревая, что могут всполошить тени Коровьева и Бегемота, так как лишь лет десять спустя это место, названное Булгаковым Патриаршими прудами, стало целью паломничества читателей «Мастера и Маргариты». Это, впрочем, не относится к делу. А относится к нему и даже составляет его ироническую кульминацию момент, который я запомнил. Был уже поздний вечер, я разговаривал с кем-то, стоя в дверях одного из залов. Вдруг меня слегка отодвинули – рядом прошел Хрущев, остановился у стены, взял бокал и с любезной улыбкой выслушал несколько приветственных фраз посла Тадеуша Геде. Кстати, он нисколько не был похож в ту минуту на свои позднейшие кругломордые и свиноподобные изображения. Мне он показался худощавым, непринужденным, но доброжелательно дистанцированным от собравшихся. Он что-то сказал, пожелал братской Польше и Гомулке всего доброго, провозгласил тост. Но я на него уже не смотрел, а устремил взгляд на человека, вошедшего вслед за ним и остановившегося сзади, не отрывая глаз от носков своих ботинок. Лицо у него было красное, мрачное, опухшее. Точно его отлупили по этой физиономии или он наплакался, как бобёр. Что за контраст с олимпийским спокойствием и ясным взглядом на портретах!…

Как вы уже поняли, это был он – Михаил Георгиевич, наш избранник, реальный и выдуманный в одно и то же время. Я смотрел на него в момент, когда он грохнулся, как говорят русские, «мордой об стол»»: поставил не на ту карту, когда за месяц до этого решалась судьба Хрущева, поддержал его противников, названных потом «антипартийной группой». Но Никита с помощью Жукова (смещенного со своей должности несколько месяцев спустя) овладел ситуацией. Теперь судьба нашего фаворита была предрешена. Он не являлся уже ни членом Президиума, ни вице-премьером и как раз тогда переставал быть министром какого-то там машиностроения. Это публичное появление, должно быть, одно из последних, наверное, задумывалось с целью дополнительно унизить проигравшего политика: Никита притащил его сюда как римский вождь, демонстрирующий плененного варвара.

Так жизнь оформила финал придуманной нами хохмы. Впрочем, Первухину не грозило ничего страшного, ведь это была уже послесталинская эпоха. Он будет еще председателем какого-то комитета, потом послом в ГДР, и лишь потом его постигнет не слишком тяжкая, но неизменная в условиях советской системы кара: он канет в черную дыру забвения, перестанет существовать – в прошлом, настоящем, будущем и всегда, покуда эта система существует и покуда перьями услужливых историков регулярно переписывается собственная история. Так семь лет спустя рухнул Хрущев, и сейчас тщетно было бы искать официально запечатленных следов его присутствия в этой истории. Так завершится почти двадцатилетняя эпоха брежневского маразма, увядания и паразитизма – вычеркиванием из памяти людей имени «дорогого Леонида Ильича». Удивительное, основанное на экстремальных проявлениях человеческих эмоций правило этого мира: чем громче, нахальнее, бесстыднее льстивые прославления, тем глуше позднее воцаряется тишина… В русском языке есть прекрасное, передающее самую суть этого понятия слово временщик, по сравнению с которым наше фаворит куда менее выразительно и точно. Как раз с таким временщиком, словно с материализацией наших шутливых фантазий, свела меня судьба, чтобы дать полезный урок. И кто о вас еще помнит, Михаил Георгиевич, кроме нескольких старых СТС-овцев?

ПАРТИЯ СТУЧИТ КУЛАКОМ ПО СТОЛУ

Судьба послала мне особого рода везение: я дважды появлялся в Москве сразу после очередного идеологического погрома. Так было в 1957 году и похоже – шестью годами позднее, в марте 1963, с которого начались мои ежегодные систематические поездки в Союз. Как раз тогда прошли получившие широкую известность встречи Хрущева и его свиты с творческой интеллигенцией. Никита сначала накричал и натопал на молодых художников, собранных специально для этого в выставочном павильоне Манежа; это был громкий скандал в декабре 1962 года, во время которого на ругань вождя стал огрызаться Эрнст Неизвестный. Затем Хрущеву подставили писателей – и здесь главные удары посыпались на молодежь. Ее отлупили по первое число, главным образом потому, что предшествовавшие три года явились временем ее формирования и взлета, а перед этими встречами, осенью 1962 года прошел специальный, посвященный молодым авторам пленум Союза Писателей, где о них говорили с энтузиазмом. В результате – они не скрывали этого в разговорах со мной – им казалось, что пришло, наконец, их время, отсюда и охватившая молодых эйфория. Тут-то и наступила крепкая трепка. Я приехал практически на другой день после этого и увидел «пейзаж после битвы». Место побоища еще дымилось, в воздухе звучало эхо хрущевских ругательств, а нокаутированные в первом раунде литераторы едва приходили в себя. Помню белого, как стена, Андрея Вознесенского, который крадучись проскакивал мимо ЦДЛ, хотя ему официально ничто не грозило. Видно, однако, впечатлительная натура поэта еще не оправилась от шока: что ни говори, а именно его выступление Хрущев прервал на полуслове, грохоча над головой Андрея кулаком по столу президиума (это увековечено на фотографии как выразительная иллюстрация на тему «Партия и литература»), на что зал, заполненный преимущественно твердоголовыми, отреагировал ором солидарного осуждения поэта. Другие, не столь болезненно задетые, сидели уже в самом ЦДЛ, приводя себя в норму. Вокруг радостно гоготали догматичные старцы, партийные графоманы и литературные администраторы всех возрастов, которые недавно ощутили опасность отлучения от кормушки. Однако и в том, что доводилось слышать тогда от приличных писателей, особенно фронтового поколения, ощущалось – что скрывать – тихое удовлетворение, что молодым утерли носы. Слишком уж они – по мнению старших коллег – эти носы задирали, считая, что литература начнется только с них. Было ли так в действительности? Тонкая это материя – взаимоотношения писательских поколений, сиюминутные интересы порой затмевают общую опасность, а субъективные ощущения принимаются нередко за истину, поэтому я здесь лишь констатирую то, что запомнилось.