Поцелуй на морозе - [19]

Передо мной явилась ты…

А перед нами появлялись всё новые члены писательского руководства, распространявшие сильный запах «Столичной» и, похоже, менее склонные к братанию. Вон, кажется, снова возник болтливый Смирнов, а за ним маячил большой, толстый, выпирающий из спортивной рубашки, словно взбухшее тесто из квашни, Анатолий Софронов с угрюмой гримасой на широком лице. Не слишком даровитый, но весьма исполнительный и плодовитый комедиограф, он прослыл заядлым преследователем всего, что в драматургии и в театре отличалось большей творческой свободой и талантом. И надо же было так случиться, что почти в ту же минуту на первом плане очутился его ровесник и «подельник» по кампаниям разносов и зубодробительной критики! Оба они за восемь лет до этого являлись заводилами в сталинском наступлении на так называемых «космополитов» (читай: писателей еврейского происхождения), операции, если и не столь кровавой, как большая ежовская чистка, то в своей обнаженно расистской сущности особенно гнусной. Теперь этот второй «инженер человеческих душ» даже заслонял мне первого, хотя внешне был его полной противоположностью: щуплый, с длинной шеей и маленькой бритой головой. Резкие черты лица, узкие губы, сетки морщин, сходящихся к уголкам глаз – а глаза неизменно прищуренные и холодные, точно у снайпера, изготовившегося к стрельбе. Таким я увидел Николая Грибачева. В литературе он значил немного, его самоуверенность зижделась на иных основах. Он возник бесшумно, покружил вокруг нас сдержанно и молчаливо, а затем над столом заколыхался, точно ядовитая змея, его вытянутый и заостренный профиль. Лишь он один не задал себе труда произнесения какой-либо примирительной фразы: снисходить к идейным врагам было ниже его достоинства. Он появился, чтобы только обвести нас своим прокурорским взглядом, показаться, продемонстрировать свое присутствие: скривил губы в усмешке, поднял и отставил рюмку, понизив голос, произнес две-три фразы, адресуясь к ближайшему окружению, и исчез. Я не знал о нем тогда того, о чем написано выше, но он вызвал у меня чувство столь острой и сильной ненависти – инстинктивной и иррациональной, что я пронес ее без труда сквозь все последующие годы и ощущаю ныне, глядя на его фотографию, помещенную в «Литературке» по случаю 75-летия этого деятеля. Он попрежнему живет в лучах славы, руководит литературой и не только, являясь Председателем Верховного Совета РСФСР. Мне бы хотелось дожить до того дня, когда его и ему подобных будут судить, но боюсь, что он успеет почить в ореоле почета, хоть и попадет потом на бал к Сатане.

Как мимолетное виденье…

Пьяный гул уже почти заглушал певца. Я старался взглядом ободрить его. Но, похоже, он в том не нуждался и не искал поддержки у публики. Казалось, он слышал только себя – прикрыл глаза и блаженно улыбался, а за этим крылись чувство превосходства и явное презрение к тем, кого его Пушкин называл «чернью», к людям, влиятельным в свете и убогим духом. Он оставался наедине с русским гением и русской музыкой. Они защищали певца от оскорбительного разгула толпы. Именно благодаря им он не превращался в то, на что, казалось, его обрекала унизительная ситуация: в цветок на ватнике, в жалкого скомороха, ублажающего господ за подачку с барского стола. Он был далеко и высоко над ними. С годами мне доведется узнать, сколько моих русских друзей находят свою жизненную нишу для сбережения и лечения израненных душ в музыке, в литературе, в коллекционировании. А пока я лишь предчувствую это, глядя на Козловского и слушая, как его голос – высоко-высоко, недосягаемо – несет это сокровище лирики и оберегает его…

Как гений чистой красоты…

Есть такие мгновения прозрений, когда внутреннее напряжение внезапно разрешается – хотя бы в вашем собственном ощущении – постижением сквозь множество напластований какой-то сути вещей. Однадве рюмки могут тут помочь.

Так было и тогда. Я отодвинулся со стулом к стене. Перед глазами стояла картина разгула, подобного гульбе дореволюционного купеческого собрания: в задымленном зале люди то и дело вставали, произносили тосты, перекрикивались с соседями, обнимались и ссорились. А за окнами тем временем проносились две ленты пейзажа, поскольку «Горький» гнал по каналу со скоростью лимузина. Поднятая волна с шумом ударяла о сваи набережной, а на берегу мелькали то удивленно поднятые морды коров, то взъерошенные ветром кроны берез, то отблески солнца в окошках низеньких домиков. Этот «пьяный корабль» был точно заброшенная в бесконечное пространство планета, где шло повальное горячее русское братание и где маленькая группа более трезвых поляков наблюдала ситуацию, в которой принудительно оказалась; планета обильного пиршества новых хозяев, мчавшаяся в космосе повсеместной российской нужды и влачившая за собой лирический трен пушкинского романса. Обрушившийся на меня груз впечатлений, требовавших того, чтобы всё это запомнить и – когда-нибудь – выразить, ощущался почти физически. В который уже раз я ощутил давление обычной советской действительности, ставшей здесь нормой жизни. Выдержать его было трудно.