Поцелуй на морозе - [22]
Приходящие в себя молодые тем временем возвращали своим лицам нормальное выражение, стараясь придать бодрости друг другу. Они уверяли меня, что сколько-нибудь больно не было, да и вообще ничего особенного не случилось. Словом – пробовали держать фасон. Но в глазах у них проглядывал страх. Хотя, что им такого сделали? Никто не был арестован. Их меньше печатали в журналах, несколько книг вылетело из ближайших издательских планов. Ведь это ерунда в сравнении с прежними временами. Но те давние времена оказались, похоже, совсем недавними, слабее была лишь концентрация страха.
«Видишь ли, Никита – это еще ничего, – объяснял мне знакомый художник. – Я смотрел на его лицо, когда стоял перед ним. Он пришел в бешенство, но мне не было страшно. Я видел разозленного человека, но человека искреннего. Он не понимает новой живописи, потому что так его воспитали, и всё тут. Хуже всего были те морды сзади. Эти не бесились, но, глядя на них, мне становилось не по себе».
Нечто подобное написал, кажется, вспоминая свою стычку с властями, Неизвестный, может быть, мой художник принял за свои впечатления старшего коллеги. Так или иначе, но я понимал их. На снимке, где Хрущев размахивает кулаком над головой Андрея, соседями вождя запечатлены Леонид Брежнев и Фрол Козлов. А в схватке с художниками принимал активное участие и Александр Шелепин – шеф КГБ. На Брежнева, хрущевского адъютанта, привычно и услужливо скалившего зубы, вторя начальнику, никто тогда не обращал еще внимания, а вот Козлов и Шелепин (уже в молодости прозванный коллегами «железным Шуриком», поскольку, как говорят, никогда не улыбался) считались ястребами из сталинского гнезда, рвущимися к власти, их побаивались все. По счастью, первый из них рано умер, а второй слишком резво устремился вперед и наткнулся на подножку Брежнева. Оба отличались тяжелым взглядом стальных глаз – впрочем, не только они. Ничего удивительного, что этот коллективный взгляд руководства обезоруживал – ведь так смотрело прошлое со всеми его методами и навыками, относительно которых никто не мог уверенно сказать, что они не вернутся.
Я искренне сочувствовал своим всполошенным ровесникам, выслушивал их взволнованные рассказы. Мы вместе ломали головы над вопросом о причине заморозков. Выдвигались концепции различных хитроумных интриг, но в сердце таилась надежда, что всё выяснится и образуется. Надежда была тщетной, а причина оказалась со временем тривиально простой: партия треснула кулаком по столу президиума, чтобы молодые слишком не высовывались, поскольку такой имела нрав, вот и всё. Хрущевская оттепель с самого начала лимитировалась, тормозилась и подмораживалась. Правда, это еще не было ее концом – только что взошла звезда Солженицына, попрежнему разрешалось разоблачать преступления Сталина. Лишь падение Хрущева полтора года спустя привело к запуску механизма мощного торможения, и брежневское болото начало засасывать всё, открывая эпоху двадцатилетнего застоя…
Пощечина, доставшаяся молодым, не была посему большим несчастьем. Упивавшиеся собой и слишком самонадеянные, они экзальтированно раздували размер и значение случившегося. Но я не брошу в них камнем, даже сегодня.
Может, просто потому, что это моё поколение? А, может, из-за того, что в минуту, когда я это пишу, спустя четверть века, ослабленные исходом на Запад многих ровесников, эти пятидесятилетние ныне люди снова идут в атаку? Я лишен многих иллюзий, но искренне желаю им больше преуспеть теперь и не бояться начальственного стука кулаком по столу… Кстати сказать, тогда, на рубеже пятидесятых – шестидесятых годов, им устроили у нас большую рекламу. Надо отдать справедливость Алиции Лисецкой – это она прежде всего своими публикациями в «Новой Культуре» содействовала созданию своеобразной моды на молодых русских авторов. Невероятно, но факт. В то время случился характерный, как потом выяснилось, инцидент. В 1962 году «Политыка» поместила интервью, данное московскому корреспонденту ПАП (Польского Агентства Прессы) Вознесенским и Аксеновым. Текст был по-настоящему боевым, особенно в высказываниях Андрея, который заявил, в частности, что они – дети XX Съезда и готовы умереть за его идеи. Сразу после этого кто-то в Союзе их заложил и даже без громыхания кулаком по столу сумел приструнить, поскольку они поспешили отпереться от напечатанного и свалить вину на корреспондента. Некрасивая получилась история.
Их коллективное поведение можно, таким образом, оценить на три с минусом. Старшие коллеги, следившие за развитием событий без особого сочувствия, были во многом правы. Особенно старшие коллеги-лагерники, с иронией комментировавшие сверхчувствительность вчерашних чемпионов эстрады.
Но – возвращаюсь к своей мысли – прошлое было совсем рядом, только чуть дальше. Это был первый за четверть века и несколько смягченный идеологический погром. Вообще, многое повторялось теперь, но развивалось иначе. Через два года должен был состояться первый за три десятилетия судебный процесс над писателями, на котором обвиняемые – Синявский и Даниэль – не признали себя виновными, сохранили свое достоинство и фактически скомпрометировали обвинителей. С недавнего времени по рукам ходили первые публикации самиздата. Писателям впервые приходили в голову мысли о том, что отвергнутые рукописи могут обрести новую жизнь. Оказалось, что возвращение к открытому террору уже невозможно и что существует поле для маневра – правда, его приходилось нащупывать собственным телом, получая по зубам, когда маневр заходил слишком далеко.
