Поцелуй, Карло! - [129]

– Я желаю большего.

– В тебе этого нет, Гортензия. Ты ничего не доводишь до конца. И никогда не доводила. По крайней мере, со дня нашего знакомства. Ты вечно затеваешь что-то и никогда не завершаешь. Мне самому пришлось закончить класть плитку в ванной. И покрасить ступеньки, когда у тебя вышел запал.

– Бедный Луи.

– Да, бедный. Без меня чего ты стоишь? Тебе пора подумать о ком-то еще, кроме себя, в этом доме.

Луи отвернулся. Сначала Гортензия была в такой ярости, что не могла пошевелиться. Но потом обдумала его слова и поняла, что больше обижена, чем разъярена. Она тоже отвернулась, подоткнула подушку под щеку и беззвучно заплакала.

Мэйбл Палаццини пулей пронеслась по бакалейной лавке, хватая ингредиенты для праздничного торта на день рождения дочери. Она завернула в молочный отдел и уперлась в Пичи Арриго.

– Привет, Мэйбл. – Пичи глядела на Мэйбл, ее огромные карие глаза сузились до размера черных мармеладин.

– Пичи? – отпрянула Мэйбл.

Беременная Пичи весила, должно быть, фунтов на шестьдесят больше, чем та, которую Мэйбл видела последний раз, годы тому назад, в подвальной комнате, склонившуюся над комодом Ники в поисках улик его местонахождения, когда он умчался из города, чтобы выдать себя за итальянского посла.

– Это я. – Пичи обвела рукой свое лицо, рисуя воображаемую рамку. – Где-то там.

– Отлично выглядишь, – солгала Мэйбл.

– Как ты можешь такое говорить? У меня руки как вареные колбасы. Жир везде. Я как глобус. Если начну вращаться, то слечу со своей оси.

– Но это полезный жир. То есть, я хочу сказать, вес. Ты же ждешь ребенка, – сказала Мэйбл ободряюще.

Пичи ревниво оглядела Мэйбл:

– Ты похудела.

– Джованне сегодня исполняется четыре года.

– Матерь Божья, столько времени прошло с того дня, как Ники бросил меня?

– Боюсь, что да.

– Скажи мне, что он страдает.

– Ну, не совсем так. Он на телевидении.

– Что?

– В телевизоре.

– Да я знаю, что такое телевизор. У нас «Филко».

– Он играет в дневном сериале «Любовь к жизни».

– Я днем не смотрю. Мне нравится Милтон Бирли.

– Мне тоже. Но я смотрю Ники, когда глажу. Он поменял имя на Ник Карл.

– Дурацкое имя, – выпалила Пичи.

– Ему пришлось. Им не нравится Кастоне.

– И мне тоже, если честно. Пичи Кастоне звучало как фруктовая косточка, застрявшая в кишках.

– А мне нравится Кастоне. Прекрасная итальянская фамилия. Попробуй сказать по буквам Палаццини, когда на проводе телефонная компания.

– Арриго тоже непросто выговаривается, – вздохнула Пичи.

– А правда, что вы строите бассейн?

– Уже построили.

– С трамплином? – заинтересовалась Мэйбл.

– Ага. И с горкой для малыша, когда придет время. С фонтаном, льющим проточную воду, и с ночной подсветкой. Фрэнк особенно настаивал на этом аксессуаре. Выглядит как склеп в Сорренто.

– Мы ходим в общественный бассейн на Брод-стрит. – Мэйбл прижала руку к груди. – Как же тебе повезло.

– Повезет, если получится влезть в купальник и насладиться водой будущим летом.

– Ты влезешь. И вернешься в прежнюю форму, будешь снова стройняшкой.

– Ты так думаешь?

– Это называется «память тела». Где-то там, под всем этим жиром и жидкостью, сидит урожденная худая Пичи. И даже если это вранье, посмотри на меня. Весь жир слетает, когда бегаешь за детьми. И если ты вместо хлеба станешь есть сухарики и творог, пока он у тебя из ушей не полезет, то вот увидишь – похудеешь мгновенно.

– Ну, если ты так думаешь. – Пичи все еще сомневалась.

– Пичи, у тебя не очень счастливый вид.

– Когда у меня портится настроение с этой беременностью, я воображаю, как убиваю людей голыми руками, а потом бросаюсь оплакивать бедных дикарей во всем мире. У меня никогда так не менялось настроение, пока я работала в «Уонамейкере». Может, мне не суждено быть домашней хозяйкой.

– А кому суждено? Но со временем успокоишься, привыкнешь.

– И мой муж на это надеется. Бедняга.

– Ладно, ты бы навестила нас, обещаешь? – предложила Мэйбл.

– Это было бы неловко.

– Нет, не было бы. Честно.

– И неприлично тоже. Ноги моей не будет на Монтроуз, 810. Это как зыбучие пески глубочайшего позора, в которые меня засасывает до самого пупа всякий раз, когда думаю о Ники Кастоне. Меня тошнит сожалениями.

– Тогда встретимся где-нибудь за канноли. Как тебе это? – жизнерадостно предложила Мэйбл.

Мэйбл подтолкнула тележку к кассе, торопясь домой, чтобы испечь дочери торт. Она оглянулась на Пичи, стоявшую под слепящим светом молочного отдела, похожую на вулкан – ферротип, рекламирующий отдых в Гонолулу, из каталога, который рассылали по домам «Рыцари Колумба». Бедная Пичи. Хотя… На самом деле не такая уж бедная. Мэйбл трудно было ее жалеть – у нее же был бассейн.

Гортензия вышла из автобуса у Художественного музея Филадельфии. Она прошла через сад со скульптурами, миновала фонтан, увлажнивший ее лицо вместе с летним ветерком.

В музее она предъявила удостоверение выпускницы колледжа Чейни, дающее право на свободное посещение, взяла карту музея и вошла в атриум. Выложенная мрамором комната освещалась бледно-голубым естественным светом, льющимся из купола над головой. Когда она шла по галереям, где картины Караваджо висели на фоне девственно-чистых стен, то была очарована сочетанием красок: небеса бирюзового цвета, золотые облака с серебристыми проблесками у краев, бордовые пейзажи, испещренные бледно-лиловой листвой. Фигуры на картинах притягивали Гортензию, их черты напоминали ей о живописном клане Палаццини, который выражал эмоции – неважно, сильные или слабые – с той же остротой и яркостью.