— Папочка, как твое сердце? Все-таки ты слишком много пьешь кофе. Нельзя так.
Альфред рассеянно кивает, силясь вспомнить, где и когда он видел эту юную женщину.
«Наталия, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда меня отрывают от работы!» — раздраженно скрипит папа Гарольд Медухов.
«А мне осточертели твои спичечные храмы и крепости! Ты даже в церковь перестал ходить. Вот что, милый, пойдем сегодня на танцы, а?»
«Хорошо, дорогая, а теперь не мешай мне».
«Гарольд, ты сфотографируешь меня в новом платье? Вон там, во дворе»…
Выходные превратились для Альфреда в ад. Мортилия все такая же беззаботная, а он молча бродит по комнатам, цепко следит за каждым ее движением, вслушивается в интонации голоса. Порой спрячется за портьерой или ходит за ней по пятам, чтобы вдруг сорваться на крик:
— Мортилия, почему ты так делаешь?!
— Как, папочка?
— Ну… вот этот жест — руку вперед.
— Папочка, это же всего лишь жест. Почему ты так разволновался?
Но Альфред-то знал: этот жест не ее. Как и все остальное в ней. Мортилия звонко смеется над глупостью отцовских вопросов, подшучивает над ним. Этот смех пробуждает сонные деревья, заставляет их радостно шелестеть листвой. Этот смех врывается в домик в Гринфилде, где воскресным утром мама Наталия, вернувшись из церкви, рассказывает о людях, которых там встретила. А папа Гарольд усердно мастерит спичечный Нотр-Дам. Но как же это может быть, Альфред, чтобы чистый, как горный ручей, смех Мортилии, зарождаясь в твоем помпезном склепе, подаренном Фондом, терялся где-то в деревянном домике в Гринфилде? В Прошлом!
* * *
… Впрочем, все это лирические отступления; важно другое: над человечеством нависла серьезнейшая опасность, равной которой история нашей цивилизации еще не знала. Я отдаю себе отчет в том, что Вы, господин Секретарь, вероятнее всего пропустите мимо ушей предупреждение сберендившего астронавта. Чтож, тем хуже для Вас и всего человечества.
Видите ли, весь ужас трагического положения Земли заключается в том, что угроза исходит не ИЗВНЕ, а ИЗНУТРИ; она — в нас самих. И это не болезнь. Эта опасность куда более коварна и непредсказуема. Она невидима, но у нее есть имя. Поймите, господин Секретарь: судьба цивилизации теперь в руках ОДНОГО человека. И этот человек — я, пилот Альфред Медухов, способный одним ударом, не оставляя шансов на спасение, сбить все кегли человеческой цивилизации.
И все это дьявольское могущество досталось одному единственному идиоту, господин Секретарь…
* * *
— Антония, ты уже спишь?
— Нет. Давление опять подскочило, голова просто раскалывается.
— Я хотел бы поговорить с тобой.
— Извини, милый, но сейчас мне меньше всего хочется говорить… Впрочем, если тебе невмоготу…
— Да, невмоготу! Мне просто необходимо кое-что рассказать тебе. Не знаю, с чего начать… Понимаешь, я все время наблюдаю за Мортилией…
— Я заметила. Только не пойму, зачем ты это делаешь? Может…
— Нет-нет, что ты! Я… я наблюдаю за ее жестами, поведением и… это мучает меня, Антония. Погоди, не перебивай, я и сам знаю, что выгляжу глупо…
— Но почему, Альфред? Что тревожит тебя?
— Хорошо, я скажу, обязательно скажу. Постарайся только понять. Иногда мне и самому кажется, что все это бред, плод моего больного воображения. Но могу поклясться, что я знал Мортилию задолго до ее рождения!
— Что за глупости, дорогой! Ты просто много пьешь кофе.
— Может, ты и права, глупости все это. Но я говорю правду. Я знаю каждый ее шаг, каждый жест, каждое слово наперед. Знаю как и почему она поступит в следующую минуту.
— Это всего лишь иллюзия, милый. Мы это называем галлюцинативной ретроскопией.
— Мне ваши термины до фени, для меня Мортилия — часть моего прошлого. Моего прошлого в Гринфилде. Я знаю о ней все. Скажи, ведь вы с ней тайком от меня переписываетесь?
— Да. А что плохого в том? Это, как говорится, между нами, девочками…
— И она написала тебе, что у нее появился парень, так ведь?
— Ну да. Это же нормально, Альфред, девочке восемнадцать лет.
— И этот ее приятель — служащий банка?
— Хм, верно. Я одобряю ее выбор: банковские служащие хорошо обеспечены и имеют удобное положение в обществе. Разве в этом есть что-то предосудительное?
— А скажи, парня этого часом не Гарольд зовут?
— Гарольд. Вот что, Альфред, тебе никогда не говорили, что читать чужие письма некрасиво?
— В том-то и дело, Антония, что я не читал этих писем!.. У Гарольда будет странное хобби — мастерить спичечные дворцы. Он рано облысеет, будет страдать диабетом, потом сопьется и умрет в сорок лет…
— Прекрати! Все это твои выдумки, вот что это такое! Я спать хочу.
— Погоди, дорогая. Я говорю правду. Видишь ли, все, о чем я только что рассказал, уже случилось. Много лет назад. Все это я видел собственными глазами. А теперь… теперь каким-то странным образом прошлое повторяется. Оно словно бы воссоздает себя.
— О чем это ты?
— Помнишь, ту фотографию, мы не могли решить, кто на ней изображен: моя мать или Мортилия. Спор оказался бессмысленным: это действительно моя мать… но и Мортилия одновременно. Они — одно и то же, один человек, понимаешь? Мама родила меня, а потом случилось обратное. Это кажется бредом, но я произвел на свет собственную мать.
