Такие вот дела, дочурка.
И вот однажды ты появилась на свет — маленький сморщенный комочек. Ох и прожорлива же ты была, да к тому же вечно мокрая… Эй-эй, чем это ты недовольна, тоже мне примадонна! Да, мокрая, ну и что — так всегда бывает. Как же все-таки здорово, что у меня есть ты! Видимо, не посмело чудовище учинить надо мною самое страшное. Ух и страху же я натерпелся, из-за одного-то поцелуйчика этой отвратительной липкой Джульетты со звезд! Зря, выходит, боялся…
* * *
… Дано ли дереву понять нас, господин Секретарь? Дано ли нам понять дерево? Вопрос, конечно, риторический. Потому как и дураку понятно: не смогут понять друг друга, стоящие на разных ступенях. Разным не дано понимание. Их представления о вершинах разума, о границах эволюции различны. Каждый мир выстраивает свою лестницу, в соответствии со своими представлениями об эстетике. И последнюю ступень каждая цивилизация определяет для себя сама. Возможно, мои рассуждения страдают непоследовательностью и выглядят сумбурными. Что ж, я не писатель, господин Секретарь.
И все же: любой из миров имеет такую модель цивилизации, разумной жизни, какую он заслуживает!..
* * *
Не спеша испить после обеда чашечку горячего кофе — истинное блаженство. Сидишь себе у большого окна гостиной, лениво поглядывая на серую пелену, застлавшую небо, на суетливые ручейки, вымывающие себе тропки на аллеях, на пенистые кляксы луж. Все часы на этой широте тикают в унисон, но его это не касается. Потому что в его доме нет часов, он давно привык к этому безвременью — время для него остановилось навсегда. Но вот Антония тряхнула головой, распуская волосы. Теперь можно и поговорить.
— Вот так же было в Гринфилде, — неспешно начинает Альфред. — Как-то раз точно в такую же погоду водяной поток унес конуру Джека. Знаешь, я долго плакал тогда. Я так любил Джека… Он был ну совсем как человек, разве что в школу не ходил…
— Надоел ты мне со своим Джеком, — сварливо прерывает Антония. — Ты эту историю рассказываешь каждую среду. Ну неужели так трудно придумать что-нибудь новенькое?
— Да не мастак я на выдумку. Вот был среди нас один навигатор — Рене. Вот тот бы порассказал. Умел он это. А я… Многое уже позабылось за давностью лет. А вспомни, каким я был парнем! А? Чудо, а не пилот! С лучшим осмотическим давлением плазмы, с самым высоким процентным содержанием…
— Перестань, Альфред!
Еще целых два дня до счастливой пятницы, когда воспитанниц пансиона распускают на уик-энд, и Мортилия возвращается домой. Сначала где-то вдали зарокочет мотор еще невидимой машины, потом она вынырнет из-за тополей на открытую часть шоссе, свернет на бетонную дорожку, ведущую к дому, по-стариковски чихнет пару раз и, наконец, остановится. А потом в прихожей послышится быстрый и легкий перестук каблучков. Затем этот обворожительный звук переметнется на лестницу, в коридор, и вот уже дверь шумно распахивается: «А вот и я!» Бросив сумку с вещами прямо у дверей, она, сияющая, весело подлетит к ним, расцелует и, не давая опомниться, защебечет о жизни в пансионе, выливая на них поток городских новостей, школьных сплетен — во всех подробностях, день за днем, час за часом. А они будут молча вкушать ее голос, радуясь своему счастью. А потом Антония накроет стол белой скатертью, достанет бокалы для вина и любовно расправит цветы в вазе. За ужином они будут не спеша и чинно вести разговор на семейные темы. «Как твое сердце, папа? Ты слишком много пьешь кофе, сколько раз я тебя предупреждала…» «Что ты, милая, кофе для меня — единственная радость. Ведь сердце дано человеку для радостей. И каждое сердце требует свою порцию удовольствий…». «А как у тебя с давлением, мама? Ты мало бываешь на воздухе, тебе двигаться побольше надо.» «Вот тебе на! Яйца курицу взялись учить! Я же врач, Мортилия. И прекрасно знаю, когда движения приносят действительную пользу, а когда это всего лишь указания доктора»…
— Альфред, я сегодня листала семейный альбом. Когда ты успел сделать фотографии Мортилии?
— Это не Мортилия, дорогая. Это моя мать.
— М-да, стареешь, дорогуша. Склерозец? Или зрение шалит? — Да нет же, у меня все в полном порядке. — Неужели? Что же это ты не узнаешь собственную дочь, уважаемый пилот экстра-класса? Бравируешь безупречностью своей предстательной железы, а про мозги, как всегда, позабыл. Но я-то не слепая — на снимке Мортилия! Голову даю на отсечение.
— Ошибаешься, дорогая. Этой фотографии больше сорока лет. Это действительно моя мать, Антония. Снимок сделан в Гринфилде, во дворике дома, где я родился. Я очень хорошо помню этот день. Было воскресенье, мама собиралась на танцы и ей захотелось сфотографироваться в своем лучшем платье…
— Вот зануда! Да говорю же тебе — это Мортилия!
Так все и началось — с обыкновенной цветной фотографии сорокалетней давности. Еще не осознанное до конца недоброе предчувствие поселилось в нем.
Вот и пятница. Пару раз чихнув, автомобиль притормозил у дома. Звонкие каблучки беззаботно взлетели по лестнице и впорхнули в коридор. — Мама, папа! Ку-ку, я приехала! Обнимая и целуя родителей, она не перестает щебетать, изливая из себя накопившиеся за неделю новости. Все как обычно. Ужин, свечи, разговоры, семейный уют. Все как обычно. И все не так. Для Альфреда.
