Поцелуй аиста - [19]

Александра обернулась и очень спокойно сказала:

— Какие-то проблемы?

— У меня? Не, у меня нет проблем.

И Милка, очень многозначительно кивнув мне на Александру («Смотри, дивись, какая сучка! Обскачет, и охнуть не успеешь!»), ушла.

Поспать так и не удалось. Пришла санитарка и начала снимать белье. Дело плевое, в общем-то, — белье снять. Это же не надеть. Вчера этими вопросами занималась железобетонная Харон Семеновна, а эта была новенькая, и очень болтливая.

— Девоньки, подъем! Встаем, мои хорошие! Восемь часов, надо, вон, палату проветрить, ножки размять! Встаем-встаем, хорошие! Не залеживаемся!

Новая санитарка была уже довольно пожилой, сухонькой, с мятым, мягким, легко складывающимся в морщинистую улыбку ртом. И она постоянно улыбалась с какой-то патологической широтой.

— Ну, чего лежим, красавица?

— Я не красавица! — сухо парировала Александра. — Во мне сейчас пятнадцать кило лишнего веса, подо мной трещит кровать, у меня раскрошился зуб, разжирели ляжки, мое лицо опухло, пальцы отекли… Так что не надо вот этого популизма!

Санитарка с огромной радостью посмотрела на Александру. И так посмотрела, а потом еще и эдак обошла, посмотрела.

— Да где? Где это, что опухло? Ниче не вижу такого! А что красавица — вижу. Такая мамка красивая будет у кого-то! Не оторваться!

Александра была озадачена. На всякий случай встала и ушла в коридор, оглядываясь. А санитарка не успокаивалась.

— Ну, че, спит Танюшка-то? Танюшка! Спишь?

Она начала дергать нашу бедную Таню.

— Фимочка, можно мне поспать?

— Не, наспишься еще. А давай я, пока моя смена, пройдусь с тобой по улочке?

— Я если пять минут постою, то у меня ноги пополам переломятся.

— Не переломятся, я не дам. Мы с тобой четыре минутки походим, а потом снова ляжешь, только в проветренное. Ну? Давай, девонька, давай! Надо тебе ходить, надо как-то шевелиться, а то что ж такое?

И Таня села. Видно было, что не в радость ей, но села.

А добрая Фимочка обернулась ко мне.

И такой у нее был взгляд сумасшедший, радостный, лишенный вообще каких-то разумных примесей, что я просто без слов встала и тоже пошла гулять.

— Вот молодцы у меня девочки! Вот умницы! Гуляют!

Я бродила по коридору и наблюдала картинки тайной женской жизни. Почти все двери открыты, утреннее включение палат в коридорную артерию идет своим чередом. И почти все беременные лежат. Кто газету читает, кто журнал, кто по телефону разговаривает. Все — на левых и правых боках, и у всех торчат из одежды животы. И все почти животы в мраморе венок, в растяжках, с вытаращенными пупами.

От такого обилия раздутых людей моя реальность начала пошатываться Как-то стало очень понятно, что беременность не такая уж и красивая, как это в художественном секторе утверждается. Давайте честно — она совсем не красивая. Она даже уродливая, пугающая…

Я шла и шла, и видела эти шевелящиеся, гигантские шары тел, и глаза мои отказывались верить в то, что это норма.

А самое ужасное — у меня такой же.

Около пятнадцати лет назад

— Мам, а я красивая?

— Что это с тобой?

— Просто скажи — красивая или нет?

— Секундочку. Я хочу разобраться, почему тебя этот вопрос волнует. Тебя кто-то обидел?

— Нет, я просто хочу знать…

— Женя, ты что-то скрываешь от меня!

— Это ты от меня скрываешь! Я что, такая некрасивая?

— Бедный мой ребенок! И после этого они мне будут говорить, что в классе здоровая атмосфера?

— Мама! Я красивая??!

— Ты НОРМАЛЬНАЯ!

Я никогда не была красавицей. Такой, чтобы самой себе нравиться. Нет, иногда, если выпью лишнего, я могла долго стоять у зеркала, приподняв майку, и рассматривать себя, втягивать живот… Мне даже казалось, что я ничего. Но первые годы своей жизни я была так себе, это точно. Мама требовала от меня каких-то решительных шагов — она-то была всегда в форме, хоть и в мужской скорее, чем в женской. А я метисная получилась. Не то сын, не то дочь. Как-то и груди маловато, а зада — наоборот. И нос у меня горбатый, как питерские мостики. И глаза не голубые.

И уже только со временем я стала как-то терпимее от носиться к себе, начала понимать, что надо надевать что-то выглаженное, а не творческое, что можно иногда краситься, стричься, и это частично компенсирует отсутствие груди.

Это с возрастом пришло, не сразу.

Женщина вообще не сразу расцветает. Это все ерунда, что юные все хороши сами по себе. Они ужасны сами по себе. Они все грубые, им все равно, что о них думают и чью рубашку они натянули на свое юное тело.

А расцветает женщина годам к тридцати. И дальше уже все цветет и цветет, пока есть хоть какая-то корневая подпитка в виде любви или дресс-кода на работе.

Хорошо помню это чудесное состояние легкости обычного тела, не заполненного ребенком.

Последние года два я старалась всегда оставаться в мышечном порядке. Внешняя форма уплотняет, организует и форму внутреннюю. Бывали месяцы каких-то технических депрессий или недели, перегруженные нудной работой. Так вот, в эти периоды все мое смысловое наполнение тоже было разлитым, размазанным по столам. Мыслям было не на что опереться, завихриться.

Совсем другое дело — концентрат воли! В какой-то момент я брала себя в руки — хотя накануне еще казалась себе законченным лузером, обрубком — брала себя в руки, выходила рано утром на щербатую дорожку школьного стадиона и начинала бежать.